Нет, соблазняться мыслью, будто можно стать для молодежи «своим парнем» я, конечно, и не подумал. Просто промелькнул в мозгу с первого же взгляда в корне нереалистический вариант – и сразу померк, ничуть не поколебав прежних убеждений. А если говорить начистоту, то увиденное в этом молодежном обществе что-то сходное с самим собой в давнем прошлом, вовсе не стало поводом загрустить о безвозвратной потере прежних юных ощущений и ожиданий от жизни. Я совсем не желал повторить уже пройденный путь, как хотят для себя очень многие («Эх!» Сбросить бы мне двадцать-тридцать-сорок лет! Вот была бы жизнь!»). В этой ностальгической увлеченности пребыванием в состоянии молодости для меня не было ничего привлекательного. Я недоумевал: неужели кому-то действительно могло понравиться возвращение в младшие классы, по-старому – в приготовишки – после того, как субъект уже начал кое-что правильно понимать в действительном устройстве бытия и научился самостоятельно прокладывать в нем собственный курс?

Нынешние студенты были явно состоятельнее прежних, но это отнюдь не заставляло завидовать им. В дни моей юности бедность и нищета перекрывалась постоянной занятостью разными увлекательными делами, позволяющими в значительной мере отключить сознание от того, во что ты одет и обут, если только не хочешь понравиться особенно хорошо одетой девушке. Тогда да, мысль о внешней убогости и отсутствии «презентабельности» могла довольно остро воздействовать на настроение. И тут уж дальнейшее развитие событий зависело от девушки: если она была сто́ящей, то принимала тебя как такового, в чем ты есть; если же ты казался ей неподходящим по этой причине – что ж – тем было лучше и для тебя, незачем было связывать с такой ни своих надежд на счастье, ни, тем более, жизнь. Зато сколько радости приносили нам встречи за дружеским столом после туристских походов, все равно каких: после больших и дальних или ближних на выходные дни. Нынешним студентам походы были уже ни к чему, тем более, что они могли уединяться, как правило, в своих отдельных квартирах, а не в палатках в тайге или за городом, поскольку в комнату родителей в коммунальной квартире просто так девушку не приведешь, разве что если женишься. Уж в таких-то случаях родители принимали в свои семьи и невесток, и зятьев (смотря по тому, кто из них больше нуждался), чем бы сами ни обладали – комнатой или двумя в коммуналке или квартирой, где могли выделить отдельное помещение молодым. Надо думать, жизнь тогда все равно, как обычно, сама по себе диктовала старшим поколениям свои категорические императивы: дескать, вырастили до взрослого состояния детей, теперь вы должны обеспечить и получение внуков, как в свое время ваши родители вырастили вас и помогли вырастить ваших детей. Теперь эстафетная палочка непрерывного процесса служения будущности своей породы в ваших руках. Вот вы и держи́те ее в своих руках, пока не уроните или пока ее у вас не отберут. И на этом ваша всемирно-историческая роль как живых существ на Земле будет закончена. И после этого вам не стоит стараться продлевать свою жизнь вдвое-втрое против обычного – незачем вам занимать на этом свете места, уже запланированные для других существ, нарушая своим эгоистическим стремлением оставаться в плотном мире подольше входе системы смены поколений на достаточно тесной арене жизни. Это не соответствовало бы ни Промыслу Божиему, ни интересам тех, кто по воле Творца должен сменить вас. А уж они-то о своих интересах позаботятся, пожалуй, даже обстоятельнее, чем вы, когда вам пришло время исполнять свою взрослую роль.

Ну, и что остается делать? А просто рассматривать свою оказавшуюся в конце концов такой короткой жизнь как время пребывания в пограничном слое между прошлым и грядущим, зная уже, что это тоненькая-тоненькая временная среда нашего обитания и полумгновенная длительность происходящего на наших глазах. Почему «полу», а не мгновенная? Да оттого, что раз на раз не приходится. Иное мгновение растягивается на годы, зато случается, что и года воспринимаются всего лишь немногими мелькнувшими и пропавшими мгновениями.

Растяжимость и сжимаемость разных отрезков времени в памяти каждого человека свои. Но несмотря на пластичность природы памяти, она нередко обнаруживает и свою хрупкость. Есть вещи, подвергшиеся в ней разрушению, размыванию, даже аберрации (собственно, у многих людей это самое обыкновенное дело), но некоторые вещи остаются при человеке нетленными, в первозданном виде. И это прежде всего любовь и ее первая производная по времени – секс. Впрочем, многие полагают, опираясь на физиологическую основу сущности людей, что все обстоит как раз наоборот. В их представлении первородным является секс, а уж от него-то первая производная – любовь, хотя только та её, правда, главная разновидность, которая во множестве случаев управляет особыми, причем не только сексуальными, отношениями между полами. Я не ставил перед собой задачей установить, что первично – любовь или секс – ни теперь, прежде. Но уж то, как они между собой могут соотноситься – это да – всегда занимало и, наверное, еще будет занимать меня.

Лично я принадлежу к тому поколению, в котором большинство моих сверстников и сверстниц познали любовь раньше, чем секс, или, если быть более точным – чем сексуальные образы и мечты смогли воплотиться в реальность. С тех пор, и уже достаточно давно, многое переменилось. Пожалуй, уже бо́льшая часть юных, вступивших в пору полового созревания, сначала постигают сексуальные радости сближений и лишь потом особо ценные душевные и духовные взлёты (мне все-таки претит мысль, что из-за этого они вообще лишают себя полноценных ощущений любви). С чего бы ни начать, лишь бы придти к гармонии – вот это самое трудное и важное. И совсем немногим удается удостоиться счастья взаимного обретения сразу на всю жизнь, без долгих поисков после очарований и разочарований, неоднократно следовавших одно за другим. Мне выпало принадлежать к большинству и в этом смысле, то есть испытывать сильнейшее тяготение к предметам мечтаний – сначала к девочкам-девушкам, затем к женщинам, чье обаяние и красота порождали любовь и желание обладать ими, даже обретать с некоторыми из них иллюзию высшей гармонии, прежде чем я смог вполне удостовериться в том, что гармония в моей жизни действительно есть, что она знаменует почти каждый ее день почти в любых ситуациях благодаря любви женщины, чьим избранником стал я, и кого моя любовь сделала моей избранницей.

Марина вошла в мою жизнь, когда мне исполнилось тридцать семь лет, и чувство к ней во мне немало всего преобразило. Не вдруг, не сразу. Ведь во мне уже сидела инерция прожитых лет, удачных и неудачных поисков и обретений; она глубоко проникла в психику, будь то сознание, а то и подкорка, и не могла испариться в один момент. Кредо каждого в большинстве случаев формируется под влиянием хода жизни, которая у него есть, даже если в голову изначально уже были внесены какие-то ожидания и схемы – не зря же нас снабжают ими с ранних детских лет, рассказывая сказки, читая вслух соответствующие повести, пока мы не принимаемся читать их самостоятельно, постепенно переходя к романам, приносящим нам опыт жизни, счастья и судьбы посторонних людей. Но как бы глубоко ни укоренились схематические представления о способах обретения счастья, жизнь заставляет корректировать их в соответствии с выводами, которые каждому приходится делать самому после анализа событий, из которых раз за разом становится более отчетливо видной твоя судьба, какая она ни есть, а еще подозрение – не требуется ли тебе что-то менять в себе ради осуществления мечты.

Естественно, и я к своим итоговым выводам пришел не сразу. Первая любовь нахлынула на меня в тринадцать лет, и это был обвал всех прежних представлений о смысле и ценности жизни. Все мое сознание было целиком перевербовано в пользу любви. А что я о ней мог знать кроме того, что мысли о моей ровеснице Ирочке Голубевой, не дают мне покоя ни днем, ни ночью, ни дома, ни в школе – короче, никогда и нигде? Сейчас не имеет смысла вспоминать детали новейшего и сильнейшего наваждения, которое без спроса и предупреждения навалилось на меня – важным навсегда стало другое: я понял, что это – любовь, и что отныне я должен служить именно ей, то есть любви, которая предстала передо мной в образе Ирочки, но не была полностью тождественна Ирочке даже в моем еще совсем не искушенном мозгу. Любовь, в отличие от Ирочки, была не только конкретным понятием (ведь я знал, кого любил), но и высшей абстракцией, высшей и отличной от любого ее реального предмета, главной целевой функцией, какая только может быть усмотрена в жизни, и одновременно генератором высшего возможного эмоционального состояния, доступного смертным. Разумеется, тогда я еще не знал и не находил таких слов для характеристики любви, но я совершенно определенно утверждаю, что всё это понял и провидел без слов, без малейшего (за исключением родственного) опыта, поскольку любовь вызывала более мощное чувство и тяготение к постороннему человеку, чем к любому родному человеку, включая мать и отца. Я достаточно долго пытался разобраться – нет, не в причинах, скорее в последствиях, вызываемых чувством любви, раз уж она оказалась практически всевластной, и постепенно начал как будто бы понимать. С непреложностью стало ясно, что жить необходимо КАК-ТО по-другому, чем до ЭТОГО, хотя в голове еще не созрело представление о том, как и в чем именно надо изменить свою жизнь, чтобы она могла удовлетворять велениям любви, хотя большая часть этих требований пока была недостаточно ясной. Однако главное все же сразу сделалось понятным – любви отдается высший приоритет перед всеми другими делами, вещами, занятиями. Даже такому несмышленышу, каким тогда, без сомнения, предстал перед ликом любви я, не требовалось доказывать, что это именно так, а не иначе – любовь теперь просто по определению была превыше всего, а если она чего-то не превосходила, значит, это не заслуживало ни названия, ни определения настоящей любви. Данное убеждение не оставляло меня и в дальнейшем, когда прошла любовь к Ирочке Голубевой и началась к Ирочке Розенфельд, а там и к Инночке Буриной и так далее, когда я уже имел представление и о невостребованности своей любви, и о разочаровании в ее объекте, и о том, что любовь не только способна, но и обязана возрождаться, потому что без этого не сто́ит существовать. Набираемый мною опыт заставлял вносить коррективы в свои представления о любви, которые, впрочем, никогда не касались главного. Да, я обнаружил, что любовь как высшая воодушевляющая сила, вызванная чарами внушающей ее дамы, нуждается не только в удовлетворении (на первых порах – еще не сексуальном), то есть во взаимном встречном чувстве, но и в охранении ее достоинства внутри себя от посягательств с любой стороны, даже со стороны ее предмета, ибо она представляет собой высшую ценность среди всего, что у тебя есть и ПОТОМУ допускать над ней глумления, даже просто пренебрежения ею не к лицу никому, кто считает, что любит. Таковы были начальные постижения, и каждое из них, подобно тому, как инструкции по полетам писались кровью летчиков, писалось кровью не находящего покоя сердца. Если кому-то покажется, что это слишком выспренное представление о реальности бытия любящего человека, то не мне. О любви я думал всегда – и когда я чувствовал ее, и когда она терзала меня, и когда её вдруг больше вообще не оказывалось, а вместо нее внутри воцарялась ПУСТОТА, едва ли не напрочь истребляющая смысл всего окружающего тебя, и жизнь поддерживалась только привычкой к ней, да еще желанием проявить достаточную стойкость ради того, чтобы не вызывать к себе жалости ни со стороны, ни изнутри себя, и сохранить даже в раздавленном состоянии видимость несломленного человека. В общем, это напоминало борьбу с самим собой не на жизнь, а на смерть, в ходе которой ты не должен сметь демонстрировать свою убитость, тогда как у тебя в душе нет ни любви, ни надежд на возрождение. Это я тоже прошёл не раз и не два, хотя все еще мучился только испытанием однобоко духовной любви, а не той полноценной, когда воодушевление сочетается с сексом, постепенно все больше заявляющем о себе, но пока никак не фокусирующимся на том же объекте, который вызвал к себе так называемую «чистую любовь».