– Как думаешь, вдогонку не кинутся?

– Навряд ли, – Морис поежился. – Мне так мыслится, они тебя за мента приняли или за мафика крутого.

– Мафика? – Геннадий усмехнулся. – Забавное словцо…

– Ну да, какого-нибудь воротилу из пришлых. Таких трогать себе дороже.

– Тоже верно, – Геннадий опустил голову. – Ага!.. А это еще что за шхуна на горизонте! Взгляни-ка! Никак твой собрат?

По укатанному изморозью скверу, крадучись, двигался старик с палкой.

– Цыпа-цыпа! – он медленно приближался к стайке греющихся на люке водостока голубей.

– Это Никита. Охотник.

– Охотник? На кого же он охотится? На голубей что-ли?

– На них. Есть-то что-то надо. На детской площадке, под крепостью деревянной, у него хата замаскированная. Печная труба выходит через мачту с флагштоком. Вот он их и жарит там по ночам.

– Занятно, – Геннадий набрал полную грудь воздуха, по-генеральски гаркнул: – Эй, Никитка, здорово!

Голуби испуганно взмыли над сквериком, описав полукруг, понеслись к куполу аэровокзала.

– Что ж ты орешь, мил человек! – Никита трусовато всматривался в незнакомца. – Морис-дуралей, ты его, что ли, подначил?

– Не сердись, отец, – Геннадий уже шагал к охотнику.

– Как же не сердиться. Голубь – он ить зверь ловкий. Попробуй-ка пымай его голыми руками.

– Ты и ночами, значит, охотишься?

– А когда же еще? Днем-то мильтоны враз скрутят за такие дела.

Геннадий сунул руку в карман, вынул уже знакомый Морису портмоне.

– Возьми, отец. Сегодняшняя охота отменяется. Поешь чего-нибудь нептичьего.

Никита взял деньги, с сомнением покосился на Мориса.

– Ладно коли так. Пойду.

– И нам пора, – Геннадий взглянул на часы. – Времечко – что твой таракан. Бежит, не угонишься. Так что? Летишь со мной? – он смотрел на Мориса. – Я не шутил. Надежный человек мне действительно нужен.

Морис пожал сухонькими плечами.

– Теперь от моего желания мало что зависит. Так и так порулю отсюда. Ты для этого вышибалы, гражданин залетный, можно сказать, гастролер, а вот меня они тряхнут, будь здоров. Даже и закапывать не будут. Так что, чем дальше отсюда, тем лучше.

– Соображаешь! – "гражданин залетный" со смехом сорвал с бомжа шапку-ушанку, широким жестом отбросил в сторону.

– Ты чего? – Морис варежкой прикрыл макушку.

– Смена декораций, не ерепенься, – Геннадий снял с себя вязаную лыжную шапочку, напялил на голову новоявленного приятеля. – Гляди-ка, налезла! – он отошел, любуясь. – Мда… Тяжела ты, шапка Мономаха! Или в самый раз?

– Тесновато чуток, но в общем…

– Будем считать, терпимо!

– А ты-то сам как?

– А никак. Потому как сам-сусам. Меня ни морозом, ни штыком, ни пулей. Потому как любовь греет. Горячая и необъятная, – Геннадий довольно притопнул унтами. – Зеркала, жаль, нет. Впрочем, на вокзале успеешь полюбоваться. Конечно, не Аполлон, но где-то около… Ну-с? Ускоримся, маркиз?

– Ускоримся, – покорно повторил Морис. К странностям речи Геннадия он, кажется, начинал привыкать.

Глава 3

На высоте десяти тысяч метров Морис наконец собрался с духом и стянул с головы подаренную шапочку. На лбу и ушах протянулся багровый отдавленный след.

– Ничего, – утешил Геннадий, – на месте что-нибудь спроворим.

– Да я в общем ничего. Разносится…

– Возможно, – внимательно глядя на соседа, Геннадий без всякой иронии принялся рассказывать: – Видишь ли, Морис, какая штука, еще в материнской утробе у человека полным ходом идет процесс образования нейронов. Четыреста штук в секунду или двадцать четыре тысячи в минуту. Представь себе, сколько их должно народиться за девять месяцев! – он покосился в иллюминатор. – Самое забавное, что впервые я поверил во все эти цифры, только увидев тебя. Большая голова, Морис, это красиво! Так что гордись и не смущайся, ферштейн?

Осторожно потрогав свою красивую голову, Морис промолчал.

– Я, братец ты мой, болтаю много, но ты не злись. Проглоти как-нибудь. Слишком уж долго пришлось играть в молчанку. Так долго, что всерьез думал, язык отсохнет. А каково это жить с отсохшим языком, сам прикинь? И кушать неудобно, не акула какая-нибудь… – краем уха Геннадий уловил обрывок разговора соседей, стремительно перегнулся к ним.

– Эй, землячки! Неужто из самой Уфы? Как там землица башкирская?

– Да никак, – соседи откликнулись без энтузиазма. – Как жили, так и живем. Башкиры русских грызут, русские – башкиринов.

– Башкиринов? – Геннадий заулыбался.

– Башкиринов, башкир, какая разница?

– А, может башкиров?

– Ну, башкиров, положим. Чего надо-то?

– Да нет, ничего, уважаю интернационалистов… – Геннадий довольно откинулся в кресле, взглянул на Мориса. – Я, видишь ли, дипломат и по роду своей деятельности обязан быть патриотом. Вот и приходится ломать голову, интернационален ли истинный патриотизм? Как ты полагаешь?.. Не знаешь? И я не знаю. Выходит, хреновый я дипломат, раз не разбираюсь в таких простых материях. Надо было оставаться в своих танковых войсках и не дергаться. Гонял бы сейчас на газотурбинном Т-80, мечтал о женщинах на гражданке, взводных бы материл по рации. – Он пристукнул ладонью по подлокотнику. – Хотя, сказать по правде, танкист из меня тоже вышел неважный. Тесновато для моих габаритов. Плюс мазут, траки, жара, пылюга… Так и не сумел полюбить железную конягу. Уважать – уважал, а большой любви не случилось.

– Так ты, значит, из Уфы?

– Что? – брови Геннадия недоуменно изогнулись. – Ах, вон ты про что. Да нет, какая там Уфа. Это я так, для прикиду. Зудит в одном месте, вот и суюсь с вопросами. Я, милый мой, ужас как люблю испытывать людей на вшивость. Болезнь у меня такая. Ты это, кстати, учти, потому как со мной нелегко.

Морису стало вдруг не по себе от темных пронзительных глаз соседа. Обычно люди скользят взглядом, обмахивают словно легким веничком, – этот человек бил насквозь, вглядывался с нескрываемым любопытством, цеплял из глубины все мало-мальски цельное, заслуживающее интереса.

– Мне, Морис, пять лет было, когда я пережил собственную будущую смерть. Из начала жизни увидел конец, словно оказался в ярко освещенном тоннеле. Играл во что-то и вдруг ясно представил: вот, значит, настанет однажды день – и все исчезнет. Понимаешь, все! Запахи, цвета, голоса людей… И родителей моих не станет, и бабушек с тетками, никого и ничего. Один лишь черный промозглый холод. И было это страшно, Морис! Куда страшнее действительности. Потому что в пять лет даже о чужой смерти не думают! Да я и не думал. Я просто увидел эту свою смерть, отчетливо понял, что она придет и скрутит по рукам и ногам. Мда… Я, Морис, проплакал всю ночь, подушку переворачивал, потому как намокала. А утром… Утром встал повзрослевший. Матери наврал, что пролил на подушку стакан с водой. Она поверила… – Геннадий на некоторое время умолк. – Наверное, что-нибудь это да значило, а, Морис? Как считаешь? Иначе на кой ляд малолетке такие знания?

– Может тебе это… Приснилось что? Бывают же кошмары всякие. Некоторые с ума даже сходят…

– Не было кошмаров, Морис! Не было. Хотя… Если вдуматься, то и кошмары произрастают из того же корешка. И смысл у них свой непременно имеется.

– Смысл? У кошмаров?

– Ну, да! Зачем-то ведь они нам снятся? А собственная смерть, пожалуй, даже не кошмар, – Геннадий рассмеялся. – Нет, дорогой мой бич, это загадка. Величайшая из загадок жизни. Еще одно испытание на прочность. Только тогда я, к сожалению, этого не понимал…

Стюардесса выкатила в проход столик с напитками. Морис потянулся было за чашкой, но Геннадий остановил его движением руки.