Весь этот месяц Коновалов радовался пересоленной Марининой ухе, запах и вкус которой пели ему о море. Радовался покрасневшему в начале декабря горлу, которое требовалось полоскать ярким желто-зеленым раствором фурацилина. Он вспоминал, шумно бултыхая в гортани мерзкую горькую жидкость, как бабушка, уговаривая его, маленького простуженного Юрика, полечить горло, сулила ему анапский рай. Мол, вода в море на вкус такая же, привыкай. И Юрик привыкал, давясь ненавистным фурацилином.

Их грандиозные планы рухнули без всякого предупреждения, как рушится крыша во время пожара. Марина успела выбежать, а Юрий остался сидеть на табурете, придавленный обугленной балкой.

Пожар был вовсе не метафорой, отчего Марине было обидно вдвойне.

– Если бы ты не полез туда… Если бы мы не поехали на эту чертову дачу… Если бы эта дура внимательнее за детьми следила… Если бы пожарные приехали раньше…

Она все выдумывала новые условия, при которых их мир остался бы прежним, планы воплотились в жизнь, внутренние органы Коновалова остались чисты и здоровы, и морской прибой по-прежнему шумел у подножия ее будущего.

Для Юры не существовало альтернативной истории. Он сделал то, что сделал, и ожог легких – не самая большая плата за жизнь мальчика Димы. Конечно, Дима не станет космонавтом и водолазом тоже не станет. Возможно, он будет плохо учиться в школе и уже подростком начнет пить много и некрасиво, как его отец, но это будет потом. Главное, что и в следующем году он с мамой и сестрой нарядит елку и найдет под ней подарок от Деда Мороза, а это уже немало.

А что Коновалов елку наряжать не будет, так невелика беда. Про то, что он сам, героический Юрий Коновалов, спасший из пожара пятилетнего мальчика, не станет космонавтом и водолазом тоже не станет, думать не хотелось. Но пожизненный запрет на погружения он уже получил, и приморский центр более не нуждался в его услугах.

Три месяца и три дня Юрий, сухопутный, безработный, сидел на кухонном табурете и молчал. Марине эта деталь их кухонного интерьера представлялась орудием Юриного преступления. Именно его она считала символом их развода и главным аргументом в день, когда ушла, унося вилки, ложки, две кастрюли и дельфина. Она забрала бы и табурет в свою новую жизнь, но Коновалов так прочно сидел на нем, что Марина махнула рукой.

– Сиди, Юрочка, сиди. Только я с тобой сидеть не хочу. Ты мне море обещал! Где оно, твое море?

Не поспоришь, моря у Юры не было.

Раздался телефонный звонок – первый на этой неделе, если не считать ежевечерних коротких разговоров с мамой.

– Юран, привет! Ты как там вообще? – от бодрого голоса Паши веяло пеной для бритья и зубной пастой. Коновалов инстинктивно погладил подбородок, поросший многонедельной щетиной.

– Привет, – ответил он совершенно небритым голосом.

С тех пор как Юра сел на старый кухонный табурет рассматривать сперва деревянного дельфина, а потом след от него, Паша не позвонил ни разу. Правда, и Коновалов о друге не вспоминал. Стоячие воды его депрессии не допускали мысли о движении, а Паша был трансатлантическим течением, способным сбивать корабли с курса, что уж говорить о Коновалове с его табуретом.

– Я тут подумал, – повторил Паша, вклинившись в поток коноваловских воспоминаний, – чего бы нам на рыбалку не съездить? Костерок, удочки, комары дребезжат, с осени некормленные. Короче, собирайся, я поворачиваю к тебе во двор.

В подтверждение его слов за окном раздался благородный бас его клаксона. Путей к отступлению Паша Коновалову не оставил.

– Ты пойми, Юран, жизнь на этом не кончилась, – рассуждал Паша, с неприятным жестяным звуком сминая очередную пивную банку.

– А что кончилось? – уточнил Коновалов, не сводя глаз с мелкой ряби на речной воде.

– Карьера твоя водолазная кончилась, да и та – не совсем. Ты же в эти, как у вас, старшины…

– Руководители спуска, – поправил Юра.

– Вот, в руководители, – многозначительно вытянул указательный палец Паша, – мог пойти?

– Мог, – равнодушно ответил Коновалов.

– А чего не пошел?

– Не хотел.

Этот неоспоримый аргумент сбил уверенного в своей мысли Пашу с курса.

– Ну, хорошо, а в инструкторы? Или как они там у вас… – попробовал он исправить положение.

Юра улыбнулся левой стороной рта, правая при этом даже не дернулась.

– Ладно, возьмем Марину, – объявил Паша полную капитуляцию во всем, что касалось водолазного дела.

– Где же мы ее возьмем, Пашунь? – усмехнулся Юра, которому попытки друга провести сеанс психотерапии начали надоедать. В этот момент леска натянулась, Паша засуетился, начал сыпать советами, тянуть к спиннингу руки. Юра цыкнул на него, напрягся, подсек, зажужжал катушкой, вываживая, и шлепнул оземь длинную узкую рыбу.

– Щука, Юран, гляди, щука! – пританцовывал вокруг улова довольный Паша. Рыба приплясывала вместе с Пашей, кувыркалась, хлопала по мокрой траве то головой, то хвостом, отчаянно разевала пасть с острыми зубами. Стеклянные глаза не выражали ни страха, ни отчаяния, ни безысходности. Юра смотрел на нее, выброшенное на берег безучастное существо, лишенное всяких эмоций, желающее только одного – вернуться в воду. Рыба замерла, затихла, лишь губы продолжали шевелиться с мерзким хлюпающим звуком. Тогда Юра подошел к ней, поднял бережно двумя руками, поднес к реке. Скользкое тело дернулось, оттолкнулось от его ладоней и исчезло в речной воде, обдав их с Пашей холодными брызгами.

– Удивительно, как к ней вернулась жизнь, когда она попала в воду, – медленно проговорил Юра, глядя туда, где блеснула в последний раз щучья чешуя.

– Ты охренел, что ли? Это ж щука была! Я отродясь ничего крупнее пескаря с рыбалки не привозил! Надо мной даже кошки Светкины смеются! А ты щуку выбросил! Ты знаешь, кто после этого… Знаешь, кто? – Паша замялся, выбирая из всех пришедших ему в голову слов наиболее обидное.

– Отвези меня домой, Паш, – все тем же снулым голосом попросил Коновалов.

– Щука ты, Юран, – выдохнул Паша и принялся сматывать удочки.

Во двор въехали затемно. Юра припарковал машину, сунул ключи к себе в карман и молча пошел к подъезду. Паша бежал за ним с криками «Отдай ключи!».

– Думаешь, раз ты непьющий, тебе все можно? Думаешь, ты особенный какой? – Паша схватил друга за рукав уже у лифта. Язык его, обычно быстрый, сейчас заплетался. – Ну и чего, что ты погружаться не могешь… не можешь… Я, когда перестаю мочь, – Паша икнул, – ищу другую, куда (снова икнул) можно погрузиться. Марина ушла… Ирина пришла (икнул)… Ирина ушла… Полина пришла…

Паша засмеялся и запел популярную в их детстве песню, поменяв в ней имя:

– Пá-лина-палинá, Пáлина-Пали́ на ай-на-на…

Юра включил свет в прихожей, скинул куртку, показал на спальню:

– Ты там ложись, а я на диване, – и, не сказав больше ни слова, ушел в гостиную.

На диване Юрий спать не любил. Когда они ссорились с Мариной, она запиралась в спальне. Коновалов в такие ночи долго ворочался, подгоняя строение своей грудной клетки под внутреннее устройство дивана. А когда наконец пружины и ребра совпадали в единственной возможной комбинации, подступала обида, наваливалась, ворочала его вокруг оси, и терялась с таким трудом подобранная схема соединения. Но в эту ночь все сложилось само собой. Юра просто лег и погрузился в глубокий сон.

Погружался он быстро, нарушая все возможные инструкции, но ему не было страшно. Десять секунд – и вот он уже стоит на самом дне своего сна. Оглянулся вокруг – дно песчаное, вода чистая, как лес, тянутся вверх водоросли. Он пробежал глазами по ярко-зеленым стволам и даже рот открыл от изумления. Наверху были звезды. Таких звезд он не видел даже на юге, где они, как всем известно, ближе и ярче. Они светили холодным пронзительным светом. Юра начал их узнавать и приветствовать короткими дружескими кивками, как музыкант на сцене, увидевший в зрительном зале знакомые лица. Вон та, в дальнем ряду партера, – Бетельгейзе («Привет, Бетельгейзе!»), чуть левее – красный Марс. Сириус! «Здравствуй, Сириус!» Звезды мерцали ему в ответ. Юра спохватился, что не видит Луны, начал растерянно крутить головой, нашел и радостно замахал ей рукой. И только тут понял, что рука-то у него голая. Да, точно голая – вот ногти, кутикулы, складки на пальцах, шрам чуть ниже локтя, родимое пятно на плече. Юра с головы до пят был голым, даже плавок на нем не было. Он вдохнул поглубже, чтобы закричать, и спохватился. Маски и трубки – не было, не было баллонов, не распирал рот жесткий загубник. Он дышал под водой, как на суше. Луна меж тем приближалась, пока не превратилась в огромный рыбий глаз. Глаз смотрел на него, разглядывал, и не было в нем ни страха, ни отчаяния, ни безысходности. На Юру смотрела давешняя щука.