– Расставшись с вами, – начал он, обращаясь к Ролфу, – в том месте, где сломалась ваша повозка, я погнал лошадь галопом и вернулся к каравану. Дорога, как вы помните, была здесь ровная и легкая, и, так как для стоянки следовало выбрать место где-нибудь у подошвы холма, мы шли по направлению к возвышенностям не останавливаясь. Солнце уже садилось, когда мы достигли ручья, где вы застали опрокинутые фургоны.

Здесь мы разбили лагерь. Вас я не ожидал раньше, чем через два часа, рассчитывая, что никак не меньше времени уйдет на починку сломанной оси. Мы развели костры, чтоб приготовить ужин. Подкрепившись, мы уселись вокруг пылающего хвороста, болтая и покуривая.

Так как никто из нас не предполагал, что вблизи могут быть индейцы, дозорных мы не выставили. Дело шло к ночи, и я уже начинал о вас беспокоиться, думая, что вы собьетесь ночью с нашей колеи. Жену с дочкой я оставил у огня, а сам поднялся на холм, откуда мог обозреть предстоящую вам дорогу. Однако в темноте я ничего не увидел. Несколько минут я простоял, ожидая, не послышится ли скрип колес или звук вашего голоса; но внезапно я уловил протяжный вой и с тягостным предчувствием вернулся к стоянке.

Я узнал боевой клич племени аррапао.

В темноте мелькали индейцы и мерцали огни.

Я слышал стоны, смешанные с торжествующими воплями, мольбы и проклятия, и в этом хаосе выделялся голос жены, призывавшей меня.

Ни минуты не колеблясь, я сбежал с холма и бросился в самую гущу свалки. Единственным моим оружием был большой охотничий нож, и я раздавал им удары направо и налево. Я отрывался от борьбы лишь для поисков жены: я искал ее в фургонах и по всей стоянке, громко клича ее по имени; но она не отзывалась. Видно, не суждено нам было встретиться. Я вновь очутился лицом к лицу с краснокожими и сражался с героизмом отчаяния. Большинство моих спутников были умерщвлены, какой-то индеец ранил меня томагавком в бедро; я рухнул наземь, увлекая за собой индейца; но не успел он вскочить, как я уложил его на месте ножом.

Вскочив на ноги, я умудрился извлечь из раны железное лезвие. Свалка вокруг костров затихала. Уверенный в гибели моих спутников, а также жены и дочери, я покинул поле сражения и углубился в чащу кустарника. Не прошел я и трехсот шагов, как снова свалился, обессиленный потерей крови и жгучей болью.

Я дополз до скалистой гряды, из последних сил вскарабкался на гребень утеса, но, когда я свесился вниз и заглянул в глубокую лощину, на дне которой зияла пещера, голова у меня закружилась, и я чуть не лишился сознания. Однако, взяв себя в руки, я спустился по уступам и спрятался на дне лощины, в каменном погребе. Не понимаю, как дополз я до этого места; здесь со мною случился обморок.

Так пролежал я несколько часов. Когда я очнулся, в моем логове уже брезжил день. От слабости я не мог шелохнуться. Взгляд мой упал на рану: она была не перевязана, но кровь остановилась. Я разодрал свою рубашку и как можно бережнее сделал перевязку. Затем я подполз к выходу из пещеры и внимательно прислушался. Мне смутно почудились голоса индейцев, долетавшие с нашей стоянки. Этот приглушенный говор продолжался час или два.

Но внезапно страшный взрыв потряс скалы: несомненно, взорвался один из снарядов. Затем раздались крики ужаса, послышался конский топот, и все умолкло.

Для меня было ясно, что индейцы покинули место взрыва, но я не отдавал себе отчета во всем происшедшем. Только позже событие разъяснилось: индейцы бросили пушечное ядро в костер – фитиль воспламенился, порох взорвался, и осколки ранили нескольких краснокожих. Подобрав наспех наиболее соблазнительные предметы из добычи, они вскочили на коней и умчались галопом.

Но с наступлением ночи вновь послышался гул со стороны лагеря, и я заключил, что индейцы вернулись.

Когда совсем стемнело, я попробовал выползти наружу, но сил еще не хватало; пришлось протерпеть всю ночь, сильно мучаясь раной и слушая завывания волков. На рассвете все успокоилось. У входа в мое логово я заметил дерево, хорошо знакомое нашим рудокопам. Это была разновидность сосны, которую мексиканцы называют пиньоно, чьи конические шишки служат пищей тысячам краснокожих, блуждающих в западной части Великой пустыни, по Скалистым горам и в Калифорнии. Лишь бы мне доползти до этого дерева – и я смогу утолить свой голод! Надежда придала мне бодрости, и я пополз. До сосны было шагов двадцать, но я настолько обессилел, и рана горела так мучительно, что я потратил на этот путь целых полчаса. К великой моей радости, шишек оказалось сколько угодно. Я набрал их, очистил от скорлупок и, добравшись до орешков, отшелушил их и насытился мякотью.

Теперь заговорила другая, не менее острая потребность: я умирал от жажды. Сумею ли я доползти до стоянки? Судя по расположению лощины, воды вблизи не было; приходилось покинуть эти места или умереть. Подстрекаемый этой мыслью, я предпринял труднейшее путешествие в триста шагов. Но едва я продрался на шесть шагов сквозь заросли, как пачка белых цветов привлекла мое внимание. Это была великолепная лиония, один вид которой наполнил меня ликованием. Я подкрался к дереву, пригнул к себе ветку пониже и, очистив ее от полосатых листьев, начал с жадностью их жевать. За первой веткой последовала вторая, потом третья, и вскоре нижние ветки оголились, словно ощипанные козами. Утолив жажду, я уснул под освежительной тенью лионии.

Проснулся я сравнительно бодрым и вновь почувствовал аппетит. Чуть было не разыгравшаяся лихорадка сошла на нет. Я приписываю это свойству листьев, которыми я полакомился, так как сок, содержащийся в листьях лионии, не только утоляет жажду, но и является сильнейшим жаропонижающим.

Я нарвал еще целую охапку листьев, связал их пачкой и вернулся к пиньону. Этими листьями я запасся потому, что хотел избавить себя от всяких движений до наступления ночи. Путешествие было мучительным, и, хотя от дерева до дерева оказалось не более десяти шагов, малейшее движение причиняло мне острую боль.

Ночь я провел под пиньоном, позавтракал шишками и, захватив пригоршню с собой, вновь потащился к лионии. Здесь я провалялся целый день и опять вернулся к сосне с охапкой листьев. Целых четыре дня и четыре ночи провел я, путешествуя туда и обратно, питаясь плодами благодетельных деревьев. Целебный сок лионии пресек развитие лихорадки. Рана начала затягиваться, боль – ослабевать. Время от времени меня навещали волки, но, замечая мой большой охотничий нож и чувствуя, что я еще жив, держались на почтительном расстоянии.

Время от времени меня навещали волки, но, замечая мой большой охотничий нож и чувствуя, что я еще жив, держались на почтительном расстоянии

На четвертый день я направился к источнику. Я настолько уже окреп, что мог ползти на четвереньках, волоча раненую ногу, как зверь с подбитой лапой. Не прополз я и полпути сквозь густые кустарники, как взгляд мой упал на предмет, от которого кровь застыла в жилах; это был свежеобглоданный человеческий костяк, судя по строению кости, принадлежавший не мужчине, а женщине… По всей очевидности, скелет моей…

Это был свежеобглоданный человеческий костяк…

Здесь голос рудокопа осекся, он глухо зарыдал и не сумел окончить фразы. Все слушатели, даже суровые охотники, прослезились. Но Мак-Кнайд уже овладел собой и продолжал:

– Судя по положению скелета, тело было погребено индейцами, что меня сильно удивило, так как это противоречит их обычаям. Я подозревал, что это сделали вы. И в самом деле, после печального открытия я вышел на тропу каравана и, нигде не видя вашего фургона, заключил, что вы побывали на стоянке и пустились самостоятельно в дальнейший путь. Но в каком направлении вы удалились, мне не удалось установить.