— Что такое жизнь? — И сам же ответил: — Остров. Люди выходят из моря, идут через этот остров и снова уходят в море. Но эта короткая жизнь — вечна и прекрасна.
Среди последних его рисунков-пейзажей, созданных воображением, а может быть, и по памяти, потому что Армению он знал как свой дом, есть один удивительно символичный. На нем три дерева. Стволы их крепкими корнями вросли в землю. Внизу художник написал: «Катя, я и Лусик».
Всматриваюсь в рисунок, в кроны деревьев. В коротких и тонких линиях замечаю три старческие головы — Екатерины Сергеевны, сестры художника, самого Сарьяна и Лусик Лазаревны, его жены.
В гармонии нетронутых белых пятен бумаги и черных линий чувствуется свет, излучаемый лицами этих людей. И линии живут, будто колышутся седые пряди волос. Или живые кроны деревьев.
Не изобразил ли он здесь графически то, что написал несколько лет назад? «Человек... не умирает, так как он — сама природа. Познание этого есть познание бессмертия, вдохновляющее человека. С этой верой я прожил жизнь, ставшую житницей моей личной истории, жизнь, наполненную стремлениями, горестями, радостями и победами. И как единственный и державный ее властелин и страж, я не раз имел повод производить в ней изыскания».
10
Уже несколько лет этот дом из розового туфа с мозаичным пейзажем на фасаде живет без Художника. Трудно поверить, что, войдя сюда, вы не увидите старого мудрого человека в белом ореоле волос, с тонкими, крепко сжатыми губами, с цепким, одновременно суровым и добрым, взглядом чуть суженных глаз, почти век наблюдавших мир.
Ненадолго пережила мужа и Лусик Лазаревна. Ушла из жизни, словно истаяла, эта добрая подруга художника...
Ушел Сарьян, навсегда оставив живую плоть своего великого труда, одарив людей радостью общения с неугасимым искусством...
Я хотел повидаться с Шаэном — он оказался в Италии. Уже четвертый месяц там экспонировались пятьдесят работ Сарьяна.
Обошел залы музея, снова и снова всматриваясь в знакомые полотна. Они вспыхивали сочной зеленью лугов, четкими силуэтами далекой горной гряды, многоголосьем полевых цветов, яростью солнца... Блеснул красный язычок собаки, лениво побрел в гору буйвол, потянулся к травке ослик — все жило, двигалось, дышало в этом мире Сарьяна.
Дольше других я стоял перед небольшой картиной — столь же фантастической, сколь и земной. И называется она «Земля». Художник посмотрел на нее сверху — на свою Землю, на общую нашу Землю. Сверху, с воображаемой высоты космоса. И она открылась ему еще прекраснее — вся в многообразии цветов, трепетная, одухотворенная. «Земля как живое существо, она имеет свою душу...» — писал художник.
Сарьян открыл людям радостную мудрость постижения родного дома — Земли.
Потом я поднялся в мастерскую художника — давно не был там. Дверь открыла смуглая девушка, сотрудница музея. Открыла беззвучно. Так же беззвучно ступая по полу, вошла и молча поманила меня, будто сказала: «Не будем тревожить мастера».
Потоки полуденного солнца лились сквозь стеклянный потолок. И эта небольшая, по сути, комната показалась огромной от бесконечного простора неба, подступившего к широким окнам, и от сарьяновских далей на пейзажах.
Со спинки стула, что стоял у мольберта, свешивался тот самый синий выцветший халат мастера. На столике, покрытом текинским ковриком, лежали две палитры с застывшими красками, на тумбочке — банки с кистями, пузырьки с разбавителем. А на мольберте — картина. Незаконченная картина. Последняя.
Что он изобразил на ней?
В левом верхнем углу на синем облаке желтела луна. А под ней, в ее сиянии — большая собака в стремительном беге. Справа в образе ребенка — оранжевое солнце, освещающее землю. Колорит как на картине «Земля». Кое-где холст остался не тронутым краской — Сарьян не успел...
Это была сказка. Возвращение к детству, «к тем отрадным временам, когда предо мной раскрылся мир со всеми своими чудесами». Может быть, девяностодвухлетний мастер вспомнил свою любимую собаку, кудлатого Полкана, что лаял на луну и жил у них в степном хуторе Приазовья? А эти желтые пятна на земле? Не берег ли это речки Самбек, заросшей камышом? А может, баштан, что сторожил отец и где созревали крупные полосатые арбузы и такие же большие желтые дыни? А ребенок? Только что начинающий жить, солнечный, светлый ребенок, чудо жизни?
Рассказывают, что перед смертью к постели художника подвели правнучку. Он погладил ребенка по головке и тихо произнес:
— Я ухожу, а ты начинаешь. Так все и продолжается...
На холсте была сказка. Ранняя тема творчества. Мне вспомнились строки поэта:
...Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Художник не закончил свою сказку. Сказка продолжается.
КАРТИНА ПРОВОЖАЛА СВОЕГО ТВОРЦА
Картину эту я знаю с детства: старинная крепостная стена с двумя башнями, освещенными багряным восходом солнца. Перед нею — плетень, кустарник, за стеной — неоглядный простор долины, в бледной дымке — мерцающая лента реки, темная полоска леса. И, наконец, в глубокой дали — хоть глаза сощурь — сверкающие белизной башлыки устремленных в небо Кавказских гор. Легкий воздух — такой, что хочется вдыхать и вдыхать его живительную утреннюю прохладу.
Я поднимался на ту возвышенность, откуда еще в прошлом столетии глядел на мир вокруг себя художник и где, быть может, он мысленно вдохновенно писал свою будущую картину. Я чувствовал то же обилие воздуха, видел те же далекие дали, ту же, но уже не ту долину. Ее пересекали ломаные линии Алазанского канала, по ней стелились широкие массивы виноградников, на ней желтели уже скошенные нивы. Разрослись, расцвели села, и нет уже там покосившихся хижин со струйками унылого сизого дыма.
На вершине горы примостился Сигнахи — редкостно живописный городок. Поднимаешься к нему и думаешь: почему это люди забрались на такую высоту? Только ли потому, что на ней, за крепостной стеной, безопаснее было жить? А не потому ли еще, что горный хребет Кавказа кажется с этой высоты на уровне вытянутой руки? Недаром Геворг Башинджагян — уроженец Сигнахи — говорил: «Вот если бы человек жил вечно и любовался красотами природы».
Он любил природу тонкой и сильной любовью. Однажды на рассвете, взяв кисть, краски, мольберт, художник направился к склону горы. Пробыл там он долго и вернулся... с чистой кистью и не тронутым красками холстом. Величие, очарование природы «было столь властным, — вспоминал Башинджагян, — что я забыл обо всем. Как завороженный смотрел я неотрывно вокруг и не мог насмотреться...»
Природа родного края была для художника милей всего. Он восхищался воспетой многими мастерами кисти природой Италии, но предпочитал другое: «Неприхотливый сельский пейзаж, сбегающая вниз горная речка, убогая деревенская хижина с трудолюбивыми обитателями говорят сердцу моему гораздо больше, чем прибранные горы с воздвигнутыми на их склонах пышными замками, фонтанами и искусственными парками, где разгуливают аристократические дамы и павами выступают разнаряженные мадонны... Природа Италии не может пленить сердца того, кому ведома величественная природа Кавказа».
Но вернемся в Сигнахи, в этот уютный, чистый городок, где необыкновенная тишина, где люди говорят спокойно и негромко. Ровных мест в городке мало. Он весь в подъемах и спусках. Его перерезают глубокие овраги и обрывы. Домики тесно прижались друг к другу. И не только своими стенами. Иногда крыша одного дома подступает к нижнему полуподвальному этажу другого. Каждый свободный клочок земли отдан деревьям и кустам. Иначе скучно было бы жить людям на этой горе, вознесенной над долиной. Вот и сомкнули они свои жилища — в тесноте, да не в обиде, родственники, друзья и просто знакомые — все рядышком, каждому до каждого рукой подать. А немного напряги голос — можно и поговорить между собой, не спускаясь с балкона спросить о здоровье, пригласить в гости.
