Художника в мастерской я не застал. Он сидел за мольбертом в маленькой комнате, стены которой украшали знаменитые «Маски» и «Константинопольские собаки», «В роще на Самбеке» и «Утро в Ставрине», «Любовь» и «Портрет девушки» — ранние работы Сарьяна.

Старый мастер положил на столик кисть и с какой-то еле уловимой детской радостью в глазах оглядел стены, как бы говоря: «Это моя молодость».

— Ну, а теперь взгляните сюда, — сказал художник, показывая на окно.

Напротив сносили ветхие глинобитные домики, прокладывали улицу, воздвигали новые большие здания. Куда-то торопились люди. Ребятишки играли в мяч...

Отвернувшись от окна, я увидел на мольберте почти завершенное изображение того, что было на улице. Заоконный пейзаж обретал иную, вторую жизнь. Здесь было то же сарьяновское обобщение формы и цвета, те же сильные сарьяновские светотени, те же смелые тона, что и в ранних работах художника, развешанных в маленькой комнате. Мастер рассказывал на полотне о жизни, озаренной гордой идеей обновления, он воплощал мечту, к которой прикоснулся в далекую военную зиму, живописуя чистую вершину Арагаца.

В комнате на полу лежал неприхотливый макет: домик с сараем, акации в два ряда, колодезь и обозначенная стеклышками речка. В нижнем его углу — металлическая пластинка с выгравированной подписью: «Дорогому земляку от учителей и учащихся чалтырской средней школы». В этом домике в селе Чалтырь, что неподалеку от Ростова-на-Дону, провел свои детские годы Мартирос Сергеевич.

Художник нагнулся к макету и заговорил:

— Как-то малышом я бродил в здешних окрестностях. Устал и уснул в душистой траве. Когда открыл глаза, увидел необыкновенную красоту: высокое небо, солнце, цветение земли. В моей памяти это первое видение мира. И тогда я впервые ощутил счастье жизни. Это ощущение я пронес сквозь все свои годы. Искусство мне хочется сравнить с цветением растений, корни которых уходят глубоко в землю. Они, если это не пустоцветы, обязательно дают плоды. Так и искусство...

7

Когда мне хочется посмеяться, я смотрю на этот рисунок...

Была весна 1966 года. Художника я застал в отличном, несколько шутливом настроении, какое бывает у людей, удачно завершивших сложное дело.

Оказалось, в тот день он дописал картину, которая долго стояла в мастерской, прислоненная лицевой стороной к стене.

И вот картина готова. Еще не просохла, пряно и тепло пахнут масляные краски.

Я полюбопытствовал, почему он не закончил ее раньше.

— Не мог найти краску, — ответил Сарьян.

— ?

— Не понимаете? Что же тут непонятного? Краска то же, что и слово. Разве не бывает, что литератор долго и мучительно ищет нужное слово? Вот и я искал нужную краску. А сегодня нашел. И знаете как? Увидел на улице мальчугана в клетчатых штанишках необыкновенно пестрой расцветки. Шел он себе беззаботно и что-то насвистывал, размахивая сумкой. Я остановил его и стал разглядывать штанишки. А он — или испугался меня, или решил, что я того, — Мартирос Сергеевич повертел пальцем у виска, — состроил мне гримасу и удрал. Но я запомнил цвет...

Художник придвинул к себе лист бумаги, взял фломастер, посмотрел на меня и снова сказал:

— Вы сейчас очень смешно выглядите. То ли решили, что я выдумываю, то ли вам, как тому мальчику, кажется, что я чудак какой-то. Лицо у вас очень смешное. Вот я вас нарисую, сами увидите.

Тут я поднял голову повыше, постарался сосредоточиться — одним словом, принял позу.

— Вы что все портите?! Сидите, как сидели! — рассердился художник и стал быстро водить фломастером по бумаге, приговаривая: — Нос у вас и без того большой: увеличивать не буду. И на лбу зализы порядочные...

Мартирос Сергеевич рисовал шарж, и я был в восторге.

— Не радуйтесь заранее. Скоро огорчитесь. И не заглядывайте сюда. Нетерпеливый вы, однако. Таким и нарисую.

Прошло минут двадцать, и Мартирос Сергеевич, хитровато улыбаясь, протянул мне рисунок.

Конечно, я выглядел смешно. Но меня удивили маленькие, беглые рисунки вокруг головы, и я спросил, что это означает.

— Шарж — не моя область, — ответил художник, — хотя отношусь я к нему серьезно. Не черты лица нужно утрировать, доводя их до смешного, а обнажать смешное в характере. Как в портрете — искать внутреннее содержание. Повторяю, я не карикатурист, поэтому не уместил на вашем лице все то, что хотел. Вот и нарисовал вокруг эти атрибуты.

«Атрибуты» действительно выражали смешные стороны моего характера. А какие — о том предпочитаю умолчать...

— Шарж — дело нелегкое, — подчеркнуто серьезно сказал художник. — Да разве есть в искусстве что-либо легкое?

8

Несколько лет назад мне довелось побывать на Ямале. Более трех тысяч километров пролетел я тогда на вертолете.

С высоты открывалась тундра. Пустынная, унылая тундра. Но как преображалась она, когда светило солнце! В какие цвета — редкие, нигде, казалось, не виденные — окрашивались ее неторопливые реки и бездонные озера, ее просторы, покрытые нежным ягелем и карликовыми деревьями!

Я вспомнил краски тундры, читая книгу Э. Кузнецова «Пиросмани». Есть там такие строки: «Принято считать, что яркая многоцветная палитра Сарьяна отразила в себе краски Армении — «солнечной Армении». Но это недоразумение. Природа Армении не богата и не многоцветна... Сияющие, открытые краски Сарьяна не столько отразили особенности природы Армении, сколько выразили важную эстетическую потребность ее народа, может быть, именно потребность в цвете... Собственные творческие устремления Сарьяна счастливо совпали с устремлениями молодого (?! — К. С.) армянского искусства».

Мне бы хотелось, чтобы автор этих строк хоть раз взглянул (если ему до сих пор не посчастливилось взглянуть) на холодную землю Ямала, залитую лучами летнего солнца. Какое многоцветье он увидел бы здесь! Солнце — чудо, способное заставить гореть яркими красками даже тундру!

Что сказать тогда о цветовой гамме армянских гор и озер, ущелий и долин? Они ведь куда щедрее озаряются всепроникающим солнечным светом. Надо только уметь видеть «краски» солнца. Сам Сарьян говорил: «Исток цвета и света у меня был в Армении».

Как-то в осенний день, когда с деревьев уже опадали листья, художник гулял по саду. Он шел молча, поминутно останавливался, разгребал ботинками опавшие листья, прислушиваясь к их шелесту. Под широким платаном он поднял с земли желтый лист, разгладил его на ладони и спросил меня:

— Какого цвета лист?

— Желтого, — не задумываясь ответил я.

— Теперь идите сюда, — сказал Сарьян и, выйдя из-под тени платана, протянул лист навстречу солнечным лучам. — Смотрите, здесь и красный, и коричневый, и зеленый, и лиловый... В какие только цвета не красит его солнце! А мне чаще всего нужен один только цвет.

— Какой? — спросил я.

— Этого я пока не знаю...

Ну, и попутно о «молодом» армянском искусстве. Истины ради не следовало бы предавать забвению богатые традиции многовекового армянского искусства, его больших мастеров (ну, хотя бы знаменитого миниатюриста XIII века Тороса Рослина или Григора Татеваци, творившего в XIV веке), чье творчество помогло Сарьяну стать Сарьяном.

И создать свои традиции.

9

Он умер весенним днем 1972 года. Спокойно, словно заснул.

За несколько часов до смерти он, не открывая глаз, прошептал:

— Солнце армянское, с чистого неба дай мне воды напиться.

Так перед уходом из жизни Сарьян снова обратился к солнцу. Может быть, за самым нужным в те минуты — живительным глотком; к солнцу, силой и ритмом которого было одухотворено его искусство, да и вся его жизнь.

А за месяц перед тем, он, сидя за столом и набрасывая черным фломастером свои последние пейзажи Армении, спросил молодого друга, хранителя музея и знатока его творчества Шаэна Хачатряна: