— Ну, и вы на меня не обращайте внимания. Меня здесь тоже нет, — полушутя-полусерьезно отвечает художник.

Я рассматриваю в это время картины, висящие на стенах гостиной. Уже в который раз рассматриваю! Всякий раз краски говорят со мной по-новому, не так, как прежде. Нет, зеленый цвет остается зеленым, а синий — синим. Не цвет меняется, а жизнь цвета. Поистине тайна цвета — это тайна души художника.

— Ну что вы все смотрите, смотрите... Не надоело? — прервал меня Мартирос Сергеевич. — Вы, кажется, хотели что-то спросить у меня. Забыли? Спросите, пожалуйста. А то и я забуду, что вы пришли.

Я смутился и пошел за художником по крутой лестнице, ведущей в мастерскую. Сарьян, чуть касаясь рукой перил, бодро поднимался вверх. Но гость опередил его. И опять стал «щелкать».

— Что вы меня сверху снимаете? Я и так не высок ростом, а на снимке получусь совсем коротышкой.

Поднявшись, добавил:

— Сверху все кажется маленьким. Снизу — большим. Лучше смотреть прямо. На себя и на других.

Вошли в мастерскую. Сарьян взял со стула синий выцветший халат и по обыкновению надел его, хотя работать не собирался.

— Так я больше похож на художника. Теперь снимайте сколько вам угодно.

Потом подошел к столику, где рядом с полевыми цветами стояли в банках кисти. Взял одну и ласково погладил ее пальцами.

— Любите? — спросил я.

— Кисть — это смычок. Коснешься холста — зазвучат краски, как скрипка. Вы слышите краски? — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Краски должны петь, а зритель должен слышать музыку картины. Музыка может быть разной — нежной или суровой, тихой или громкой. Но молчать картина не должна. И кричать не должна. Кричат только бескрылые натуралисты, стараясь заглушить чужое творчество. А молчат эпигоны, потому что сказать своего не могут. Им нечего сказать... Впрочем, натуралист тоже эпигон. Он повторяет, а не создает.

Художник положил кисть на место. Взял другую. И опять нежно провел по щетинке пальцами.

Я почувствовал, что Мартирос Сергеевич расположен к разговору, и спросил:

— Где заметнее фальшь — в музыке или живописи?

— Фальшь не скроешь ни в живописи, ни в музыке. Конечно, от тех, кто обладает хорошим слухом и хорошим зрением. А чтобы не сфальшивить, нужна искренность. Ключ к познанию мира — мировоззрение художника, его гуманистическое восприятие жизни; оно, будучи искренней потребностью души, помогает выразить время. А это высшее призвание истинного творца.

Мартирос Сергеевич в тот день говорил охотно и увлеченно: о взаимосоотнесенности и взаимосоотносимости науки и искусства (искусство помогает науке совершать великие открытия, а наука помогает человечеству созидать мир, рожденный в лучших мечтах искусства), о преемственности в искусстве и о его будущем...

За широким окном, выходящим в сад, постепенно тускнело, исчезало солнце. Темнота заволакивала небо. Художник зажег настольную лампу. Гость перестал наконец «щелкать». Мы собрались уходить.

Прощаясь, Мартирос Сергеевич спросил Трахмана:

— Сколько же вы сегодня Сарьянов сделали? Тридцать, пятьдесят?

— Не считал, Мартирос Сергеевич, — ответил фотокорреспондент, но если хоть пять хороших кадров получится, буду считать, что мне повезло.

— Получится, получится. Теперь часто фотографы становятся художниками. Это хорошо. Но вот когда художники фотографами... — не договорив, Сарьян махнул рукой.

4

Трудно привыкнуть к тому, что в этом городе жгучего солнца, долгой и мягкой золотой осени вдруг нежданно-негаданно где-то в середине календарной зимы выпадет обильный снег и наступят холода. А еще удивительнее, когда в этакую белую стужу созревают напоенные солнцем арбузы и тыквы, виноград, персики и айва.

Такое привелось мне повидать в самом начале 1964 года в доме Сарьяна в Ереване. Стряхнув с обуви липкий снег, я поднялся по узкой деревянной лесенке в комнату с высоким потолком.

И зимы как не бывало — все светилось, играло, словно в солнечных лучах. Ярче всего горели в круглой корзине огромные красно-желтые, зеленые и синие плоды. Старый мастер создавал их с увлечением, с удовольствием почти гурманским.

Художник встал, посмотрел на свое полотно. Потом подошел к заиндевевшему окну, подержал теплую руку на тонкой ледяной корочке — сад открылся сквозь маленькое отверстие; сад, лежащий в тишине белых сугробов. А в комнате — неистовая летняя жизнь...

Я спросил художника, почему это зимой ему захотелось нарисовать плоды.

— Вам нравится? — ответил он вопросом на вопрос.

— Очень!

— Вот и хорошо. Весь год, значит, будут у нас красивые плоды.

Помолчав, добавил:

— Красота всегда нужна людям.

— Сколько времени ушло у вас на этот натюрморт?

— Как вам сказать — и мало и много: три часа и еще... восемьдесят три года, — ответил художник.

5

Может быть, впервые видит Мартирос Сергеевич Сарьян, как создает художник Сарьян свои полотна...

Это было в Москве на просмотре кинофильма «Мартирос Сарьян». В зале был и художник.

С экрана смотрит его лицо — мудрое и страстное. Неистово работает рука, и под кистью рождаются сарьяновские цветы, опаленные жаром сердца художника. Впрочем, все прошло через его сердце — и горести, и радости. И синяя египетская ночь, и голубые тени на багровых армянских горах, и туманный палевый уголок Парижа, и таинство утренней зари. И образы современников, запечатленные на портретах. Эти портреты — тоже часть Сарьяна, «мемуары» его души. Он сам сказал однажды: «Надо смотреть глазами, а писать сердцем».

Музыка фильма — как сарьяновские мазки: кажется, что звучат сами краски, и тогда достигается редкостное слияние живописи и музыки.

Музыку написал сын художника — Лазарь Сарьян. Тихо, на ухо я сказал Мартиросу Сергеевичу:

— Ваш сын умеет слушать вас.

Художник обернулся.

— Не слушать, а подслушивать. — Он улыбнулся и снова стал глядеть на экран.

Кинофильм о художнике, думал я, это огромная выставка. Ее смогут посмотреть миллионы зрителей — никакие экспозиции и репродукции не сравнятся здесь с возможностями фильма. Пожалуй, это сильнее и любых монографий, потому что, смотря на экран, непосредственно, глазом проникаешь в тайны творчества. Детали на экране укрупнены, аппарат задерживает внимание на мазке, на разрезе глаз, просто на одном дереве, вросшем в суровую скалу; аппарат помогает пристальней всматриваться в ту игру цвета, из которой слагается картина, тем более если хороша передача цвета, если она максимально близка к подлиннику... Очень нужны документальные фильмы о больших художниках!

...Сарьян идет по севанскому берегу. Холодный ветер бьет в лицо. А Сарьян улыбается. Это его стихия, его жизнь.

Фильм кончился. Секунды три было тихо... Потом раздались аплодисменты, и все повернулись в сторону Сарьяна. Он встал и сказал:

— Чего ради вы мне аплодируете? Я же не артист. Это вы им аплодируйте. — И показал на режиссера Лаэрта Вагаршяна и оператора Марата Варжапетяна. — Я своим делом занимался, — продолжал художник, — а они снимали. Даже не спрашивая меня, снимали. Вот и получилось что-то. И еще поблагодарите Илью Эренбурга за текст. Ну, если хотите, и моего сына, Зарика.

И, подмигнув мне, добавил:

— Он у меня по‑слуш‑ный сын.

6

Ровно год назад, помнится, сад этот лежал в снежных сугробах. День был бессолнечный, и казалось, все вокруг скрыто под одним цветом — монотонным и немного грустным.

Теперь же солнце светило во всю свою незимнюю мощь, и такой же щедрый свет лился из мастерской художника: живая природа и ее воплощение соперничали.

В проеме высокой стены я заметил картину, которая раньше не бросалась мне в глаза: рыжая, холодная земля и густое, пронзительно синее небо, легким инеем схваченные деревья, а вдали в девственной чистоте — Арагац, сверкающий как близкая надежда. Картина написана в последнюю военную зиму...