До свидания, приятного сна и вам.

Только я открыла ворота школы, как прозвенел звонок. Вовремя пришла, подумала я, идя через двор. В школу я вошла, когда коридоры уже опустели и стих шум в классах.

Дверь директорского кабинета была приоткрыта, и я заглянула внутрь. Со стены на меня смотрела моя мама.

Я вздрогнула и зажмурилась.

Да ведь не во сне же я, подумала я, но, когда открыла глаза, передо мной опять стояла живая мама.

За письменным столом, склонившись над бумагами, сидел Шадиман Шарангиа, а на стене за его спиной висел большой, просто огромный портрет моей матери.

Я без стука вошла в кабинет и так застыла у дверей, глядя на портрет.

Гордо выпрямившись, стоит на нем мама.

На ее левой ладони — раскрытая книга.

Правая рука вытянута вперед.

Между приоткрытыми губами виднеется полоска зубов.

Голубое в белый горошек платье.

Волосы с проседью и молодое лицо.

Я представила себе — мама объясняет ученикам новый урок.

Глаза у нее веселые.

У мамы действительно были такие улыбчивые глаза, окруженные сеточкой мелких морщин. Когда она улыбалась, то улыбалась каждой своей морщинкой.

Шадиман почувствовал, что меня заворожил мамин портрет, и продолжал сидеть, не поднимая головы, словно не замечая моего прихода. Он выжидал, довольно долго выжидал, а потом поднял голову и сделал при виде меня удивленное лицо, мол, как это я не заметил, когда вы вошли. Он встал и, подойдя ко мне, крепко пожал мне руку. Потом он закрыл дверь кабинета и показал мне на кресло рядом со своим.

Мы сели.

Пауза.

Я сижу и смотрю на портрет моей матери. Теперь, с близкого расстояния, я могу рассмотреть ее лучше. Приглядевшись внимательно, я заметила, что в ее улыбающихся глазах, где-то в самой их глубине, таится печаль… Эту печаль она глубоко хоронила в своем сердце, скрывала ото всех, и от меня тоже, но глаза выдавали ее. А я знала, что печаль — это я.

— Похожа? — спросил Шадиман Шарангиа.

Пауза.

Я могла бы сказать, что здесь не просто портретное сходство, в картине видна душа моей матери. Мама много пережила на своем веку, но жизнь ее не согнула. Гордая она была. Вот такой она и изображена на этой картине. Но эти слова показались бы высокопарными, и поэтому я просто сказала:

— Очень похожа. — И посмотрела на Шадимана.

Довольно худой, бледный, даже слишком бледный, но лицо не болезненное. Высокий лоб. Вьющиеся, уже начавшие седеть волосы. Белая рубашка, черный галстук, серый пиджак.

— Это потому, что Русудан близко знала вашу мать, — ласково сказал Шадиман.

— Какая Русудан? — удивилась я.

— Русудан Диасамидзе, жена нашего Реваза Чапичадзе. Неужели вы ее не знаете?

— Как же? Конечно, знаю.

— Картину Реваз вчера привез из Тбилиси. Раму тоже Русудан сделала, — все тем же ласковым тоном сказал Шадиман.

Мне стало стыдно, и я покраснела. Я почувствовала, как краска начала заливать мне лицо, а с портрета матери на меня смотрят глаза Русудан Диасамидзе. И мне показалось, что она мне улыбается, улыбается чуть приоткрытыми губами и веселыми глазами, но в улыбающихся глазах Русудан сквозит грусть, идущая откуда-то из самой глубины ее души.

— Завтра вы приступите к работе, Эка, — как-то просто, по-домашнему сказал Шадиман. И, не дождавшись моего ответа, он встал и вышел из кабинета.

Я опешила.

Он сказал мне это таким тоном, что невозможно было возразить…

А моя мама радуется моему возвращению в школу. Посмотрите на нее, и вы сами убедитесь в этом. Она повеселела, и, кажется исчезла грусть, таившаяся в глубине ее глаз.

Мне стало спокойнее, словно камень с души свалился, и во всем теле появилась необыкновенная легкость. Кровь отхлынула у меня от лица, а на глаза навернулись слезы, теплые слезы радости. Я всеми силами крепилась, чтобы не расплакаться. Нет, не заплачу, я должна радоваться, ведь завтра я возвращаюсь в школу. А как это радует маму! И я улыбаюсь ей: да, мама, завтра я раньше всех приду в школу, но не раньше тебя… Как бы рано я ни пришла, ты уже будешь здесь.

— Извините, что я вас оставил одну, — сказал вернувшийся в кабинет Шадиман, кладя передо мной два классных журнала.

— Вы спутали классы, батоно Шадиман, — извиняясь, сказала я и отодвинула журналы.

— Вы думаете, я ошибся? — удивился Шадиман. Он взглянул на журналы, а потом, улыбнувшись, пожал плечами.

— Это журналы девятого и десятого классов, батоно Шадиман, — тоже с улыбкой ответила я.

— Как раз те, которые вам нужны.

— В этих классах моя мама…

— Да, я знаю, — перебил меня Шадиман. — Разве я могу не знать, что в этих классах преподавала большая Екатерина? Вот вы и замените вашу маму…

— Я заменю мою маму? — очень удивилась я.

— Да, да, именно вы и замените! Собственно, почему это должен сделать кто-то другой? Разве вы не можете? Да если бы вы это и сказали, я бы не поверил, — убежденно сказал Шадиман и, положив передо мной классные тетради, добавил: — Возьмите их домой и просмотрите, чтобы у вас было представление о ваших теперешних учениках… Вы будете классным руководителем в десятом классе.

Я встала.

— Знаю, что это класс тяжелый, но я помогу вам.

Шадиман Шарангиа говорит со мной таким тоном, что я ничего не могу возразить ему. Он меня и не просит, и не приказывает мне, а как-то незаметно убеждает в том, что дело надо сделать именно так, потому что он заранее все взвесил и для дела так лучше.

— Не забудьте, Эка, завтра у вас первый урок в десятом классе, — сказал Шадиман и, проводив меня до дверей, крепко пожал мне руку.

Когда я вышла со школьного двора, прозвенел звонок. Я заторопилась. Воротник пальто был у меня расстегнут, со стороны Санисле дул прохладный ветерок, но я холода не почувствовала.

На дороге кое-где лежал снег. В этом году зима в Хемагали стоит в общем-то теплая; правда, в начале ноября снежило, да и недавно, уже после Нового года, шел снег, но недолго, так что сейчас на крышах его почти не осталось. Я старалась наступать на островки снега на дороге, но следов моих не оставалось. Когда я шла в школу, все было припорошено снегом, и следы мои были очень отчетливы. Я, что ли, стала легче?

До дому я дошла, даже не почувствовав усталости.

Остановившись около скамейки возле наших ворот, я сверху посмотрела на контору совхоза. Мы говорим — контора, а это большое светлое трехэтажное здание с большим двором. На втором этаже, на восточной стороне, в крайней комнате, окно которой выходит прямо на наш дом, сидит Гуласпир Чапичадзе, щелкает на счетах, покуривая свою «Приму», и иногда вспоминает меня: «Дома маленькая Эка одна, наверное, сидит одна-одинешенька у камина, вяжет носки и… Жалко маленькую Эку!»

Большая комната, что рядом с комнатой Гуласпира, это кабинет директора.

За письменным столом сидит Реваз Чапичадзе, перед ним большая амбарная книга. Он перелистывает ее и что-то записывает в свой блокнот… Если к директору зайдет Гуласпир, они поздороваются, и Реваз протянет Гуласпиру сигарету, но тот откажется, сказав, что предпочитает «Приму», и сядет рядом с Ревазом.

— Что нового в Тбилиси? — спросит Гуласпир.

Я знаю, что Гуласпир всегда задает этот вопрос вернувшемуся из Тбилиси Ревазу.

— Ничего особенного…

— Как Русудан? Татия?

— У них все хорошо. А у нас есть новости?

— Наконец-то директора школы…

— Знаю, — перебьет Реваз. — Шадиман Шарангиа.

— Ты его знаешь? — спросит Гуласпир Реваза.

— Знаю, достаточно давно знаю. Больше ничего нового?

Пауза.

— Ничего, — скажет Гуласпир и встанет.

Гуласпиру известно, что брат жены Реваза назначен преподавателем физкультуры, но этого-то он Ревазу не скажет. Может быть, Ревазу будет неприятно это слышать. И Гуласпир промолчит.

Произошло еще что-то, чего Гуласпир не знает, а Реваз ему не говорит: вчера Реваз привез из Тбилиси портрет моей матери, написанный женой Реваза, Русудан. Вчера же вечером Реваз, Шадиман Шарангиа и Звиад Диасамидзе повесили его в кабинете директора школы… Не могу понять, почему они мне об этом вчера не сказали.