Шадиману Шарангиа не известно, что его письмо к Ревазу Чапичадзе хранится в архиве моей матери, что это письмо я читала уже не меньше трех раз, а то он по-другому бы встретил меня. Сейчас в школе дисциплина совсем расшатана, не только ученики, но и учителя пропускают занятия. Да вот взять хотя бы меня. Я уже пять месяцев не хожу в школу и все-таки числюсь учительницей. Ученики не только девятых и десятых, но и младших классов курят, ругаются… Да, в школе создалась нездоровая, тяжелая обстановка, и поэтому наша завтрашняя встреча и разговор… Я попыталась представить себе внешность Шарангиа. Коль скоро он уже двадцать лет работает в ресторанах и столовых, то наверное, сильно растолстел. Это же общая болезнь наших работников общественного питания. Лицо румяное, маленькие красные заплывшие глазки, крупные руки с короткими толстыми пальцами, закрученные кверху усы.
Таким нарисовала я себе портрет Шадимана Шарангиа. Может быть, на самом деле он совсем другой, но до завтрашнего дня он останется для меня именно таким, ничего не поделаешь.
А разговор наш будет происходить приблизительно так…
В школе только что начались занятия, но у директора нет первого урока, и он сидит в кабинете.
Когда я открою дверь, Шарангиа окинет меня внимательным взглядом.
— Вы дочь Екатерины?
— Да, — холодно скажу я и посмотрю ему в глаза.
— Здравствуйте, товарищ Хидашели, — отчеканит Шарангиа и опять оглядит меня с головы до ног.
— Здравствуйте, товарищ директор. — Нет, раз я знаю его имя, я скажу ему: — Здравствуйте, батоно Шадиман. — Я сделаю ударение на его имени и тоже смерю его взглядом.
— Садитесь, — Шадиман предложит мне кресло.
Я сяду и опущу голову, приготовившись слушать.
Пауза.
— Товарищ Екатерина! Если я не ошибаюсь, вы уже пять месяцев не ходите на работу. Как вы считаете, долго еще это может продолжаться? — с явным неудовольствием скажет Шадиман и достанет из ящика стола журнал.
— Это правда. Не надо проверять, — подтвержу я.
— И это называется, вы работаете, да? — ехидно скажет Шадиман и уберет журнал в ящик.
— Да, так…
— Ну, если это так, — перебьет меня Шарангиа, — то вся эта история как-то некрасиво выглядит. Вам это не кажется?
— Но мои уроки не пропускались…
— Я знаю, — опять прервет меня Шарангиа, — что вас на уроках заменяет Лия Гургенидзе. В ведомости расписываетесь вы, а зарплату, получает Лия. Вы думаете, что это только формальное нарушение закона? — удивленно спросит он.
Мне станет неловко, и я ничего не смогу ему ответить.
— Ну хорошо, допустим, мы закроем на это глаза, но как один учитель может преподавать родную литературу и язык в четырех классах? И в пятом, и в шестом, и в седьмом, и в восьмом? В это нельзя поверить! — убежденно скажет Шадиман. — Уверяю вас, что нельзя поверить!
— У Лии Гургенидзе большой опыт…
— Не сомневаюсь! — повысит голос Шарангиа. — Но каким бы способным и опытным педагог ни был, — с расстановкой произнесет Шарангиа, — а преподавать в пятом, шестом, седьмом и восьмом классах параллельно, да еще литературу и язык! Это из ряда вон выходящий случай, просто невероятный!
— Вы позвали меня для того, чтобы сказать мне это? — холодно скажу я и встану.
— Я хотел узнать, когда вы выйдете на работу.
— Я уже просила завуча освободить меня, но…
— И хорошо сделала калбатоно Кетэван, что не освободила, — прервет меня Шадиман. Он встанет и внимательно посмотрит на меня. — Я бы сделал то же самое. Но всему свое время, товарищ Екатерина. Нельзя, чтобы и дальше так продолжалось. Я прошу вас с завтрашнего дня вернуться в школу.
— Я оставлю вам заявление. Хотите подпишите его, хотите — дайте приказ о снятии меня с работы. А в школу вернуться я не могу.
— Почему? Мое назначение…
— Да дело не в этом, — теперь уже я прерву Шадимана. — У меня, уважаемый директор, такое горе, что с моим настроением заходить в класс просто нельзя!
Шадиман поймет мой упрек. Он сразу не найдется что мне ответить и задумчиво пройдется по кабинету.
«Я даже не спросил, как она живет после смерти матери, как она переносит свое одиночество, чем я могу помочь ей. Дочь первый раз пришла в школу, носящую имя ее матери, такая грустная, с таким печальным лицом, словно несчастье только случилось, а я сразу: вы уже, товарищ Хидашели, пятый месяц не ходите на работу, но в штате числитесь, в ведомости расписываетесь, а вашу зарплату получает Лия Гургенидзе. Я знаю, что ваши уроки не пропускались. Но их качество? Можно ли, чтобы в стольких классах преподавал один учитель, и притом родную литературу и язык? Невозможно, да, да, невозможно… Вы должны завтра же вернуться в школу…»
Но теперь уже поздно извиняться, вопрос должен решиться окончательно. Шарангиа подойдет ко мне ближе, стараясь заглянуть мне в глаза, но я отвернусь.
— Профессию решили менять? — немного испуганным голосом спросит он.
— Обязательно! — решительно скажу я.
Пауза.
— Что же делать? Библиотекарем работать пойдете?
— Нет!
— Ну, тогда что же вам предложить? — удивится Шадиман.
— Как что? У вас ведь есть магазин, столовая… — со злорадством скажу я и ехидно усмехнусь.
— Столовая? — тихим, очень тихим голосом спросит Шадиман, оглянется вокруг, и его румяные щеки станут еще краснее.
— Наша столовая ничем не хуже хергской, — с улыбкой скажу я. Это моя улыбка как ножом по сердцу полоснет Шадимана, и он вздрогнет. Я покажусь ему отвратительной, и он повернется ко мне спиной.
«Здорово она меня подколола! Думает, я не догадался. Мол, ваши дела у меня как на ладони, товарищ Шарангиа, да, как на ладони! Вы грешник! Если вы школу променяли на столовую, как вы думаете, я этого же сделать не могу? Нет, не так: еще вчера вы были директором ресторана, а сегодня стали директором школы и уже наставляете других, учите меня уму-разуму? Вы забываете, что двадцать лет к школе близко не подходили? Конечно, забыли, так я вам напомню. Обиделись? Не в бровь, а в глаз попала? Ну, извините. Я дочь Екатерины Хидашели и люблю прямой разговор: я не могу признать вас преемником моей матери, и работать с вами я тоже не смогу!»
— Вы взволнованы, Эка, — как можно ласковее скажет Шарангиа. — Хорошо, отложим наш разговор на другой раз.
— Нет, наш разговор закончен, батоно Шадиман!.. Вы завтра же можете принять кого-нибудь на мое место. Заявление я оставлю в канцелярии. До свидания…
Не дождавшись ответа Шарангиа, я уйду.
Я почему-то убеждена, что именно такой будет наша встреча.
Ну и пусть. Что будет, то будет!
А сейчас надо спать.
Уже пропели вторые петухи, но я еще успею выспаться, ведь рассвет в Хемагали наступит, когда петухи пропоют третий раз.
«А теперь — спать», — сказала я себе и, укрывшись с головой, закрыла глаза, а левую руку подсунула под подушку… И только тут я догадалась, почему так холодно ногам — шерстяные носки-то лежали у меня под подушкой…
У нас в деревне лучше всех вязала шерстяные носки моя мама, и сколько соседей были благодарны ей за это. А теперь я заменила ее: на рынке в Херге я купила шерсть и расчесала ее, расчесала точно так, как это обычно делала мама. Я и раньше помогала ей сучить нитки, но она выговаривала мне за то, что я делала их слишком толстыми. Я же уверяла ее, что носки из толстых ниток теплее. Меня поддержали Александре и Гуласпир Чапичадзе, Абесалом Кикнавелидзе и Кесария. Мама моя сдалась и потом с удовольствием вязала из ниток, которые сучила я. Так вот, в этом году я связала несколько пар носков, точно таких, какие вязала моя мама, и подарила их Гуласпиру, Алексайдре, Абесалому, Кесарии и Дудухан… Признаюсь, что я связала носки и для Реваза Чапичадзе, но не подарила ему, оставила их себе. Я надеваю их, когда мне холодно, и радуюсь при мысли, что на мне носки Реваза. Они мне немного велики, но, как только я их надену, мне становится тепло, и я засыпаю.
И вот достала я их из-под подушки, надела, и сразу мне стало так приятно, я согрелась, и мне захотелось спать…
