— Хозяйка — я, водка — моя, и ты должен меня послушаться, — почему-то грубым, почти мужским голосом говорила моя мать Гуласпиру.
— Прошу прощения, дорогая хозяюшка, но Гуласпир Чапичадзе знает это дело лучше, чем Екатерина Хидашели, так почему же он должен ее слушаться, а? Ну, почему, скажите? Вы, уважаемая, — теперь уже язвительно продолжал Гуласпир, — хотите, чтобы я сделал дамский напиток, так я осмелюсь вам заметить, что дамы даже близко подходить к водке не должны. Ну какая, скажите, добропорядочная женщина пьет водку?.. Да это только тебе одной позволительно, только тебе, Эка! Ты ведь у нас женщина крепкая!
— Крепкую водку ты гони для себя отдельно, — поддразнивая его и смеясь, говорила мама (это уже была уступка). — Но я тебе советую, — все-таки язвила она, — и для себя гнать слабую водку. Ведь стоит тебе выпить стопочку первача у Александре Чапичадзе, как ты начинаешь болтать так, что тебя не остановишь, и такой вздор несешь, не приведи господи…
Тут уж Гуласпир сердился не на шутку…
— Ну, докажи, что это так! Да напомни мне, о каком таком вздоре идет речь!
— Ты по пьяной лавочке болтаешь такие глупости! Разве я могу их повторить? — победно улыбалась мама. — Скажи! Напомни! Да господи упаси!
Но Гуласпира уломать было нельзя.
— Ты хочешь, чтобы я выгнал слабую водку, и поэтому повторяешь сплетни, будто стоит мне пропустить стаканчик водки, как я становлюсь брехуном, и таким и сяким. Враки все это! Но, Эка, хорошо, будь по-твоему! — в конце концов сердито говорил Гуласпир, подбрасывая в огонь дров.
— Да, а когда это, интересно, я пила водку? — вдруг сердилась моя мама.
— Хе-хе, — радостно хихикал Гуласпир. — Калбатоно Екатерина не пьет! Да я же знаю, что вы делаете это потихоньку от всех. От Гуласпира Чапичадзе ничего скрыть нельзя.
— Так вот, это последняя перегонка. Сколько получится, пусть все твое будет, и ты какую водку хочешь, такую и делай: хоть крепкую, хоть слабую! И хватит об этом! — И, считая спор оконченным, мама уходила в кухню.
— Ого, ничего не скажешь, хорошо разделила. Сорок литров себе и всего десять Гуласпиру. Я что, твой раб? — делая вид, что сердится, кричал Гуласпир вслед выходящей из марани матери.
И такая шутливая перепалка продолжалась у них целый день. А Гуласпир в конце концов выгонял водку такой крепости, как хотела моя мама.
Под вечер к нам приходили Александре Чапичадзе и Абесалом Кикнавелидзе, а попозже — жена Гуласпира Кесария и невестка Абесалома Дудухан. Мама накрывала на веранде стол, и мы до поздней ночи балагурили, смеялись и пели — в общем, веселились, как могли…
Все три дня, пока гнали водку, у нас в доме веселье не кончалось…
— Кто эти четыре человека? — спросила я Коки.
— Моя мама, Сандро и я. Четвертый — сам дядя Гуласпир. «Вы с Сандро сегодня пораньше ложитесь спать, чтобы завтра мне не пришлось будить вас», — предупредил меня дядя Гуласпир. Так что мы с ним сейчас пойдем, — сказал Коки, и они с Сандро поднялись.
— Завтра отец берет с собой Сандро в Хергу, поэтому четвертой буду я сама. А теперь идите, — сказала я и посмотрела на Сандро.
— Я не поеду в Хергу, тетя Эка! — весело улыбаясь, сказал Сандро.
— Как это не поедешь? Ты же сказал, что отец берет тебя с собой?
— Да отец в Тбилиси, тетя Эка!
— В Тбилиси? Ты же сказал, что утром вы на рыбалку идете? А когда он уехал? — удивилась я.
— Он там уже три дня. Перед отъездом он просил меня починить его сети, они были порваны в нескольких местах, и обещал в воскресенье взять меня на рыбалку, а потом в Хергу. Отец приедет сегодня ночью. Я скажу ему, что я завтра должен помочь вам, и никуда не пойду.
Когда Коки и Сандро ушли, я всплакнула, а потом вдруг начала смеяться как сумасшедшая.
…Завтра рано утром придет Гуласпир, да и Коки с Сандро тоже…
Я знаю, сегодня ближе к ночи ко мне придет Дудухан, чтобы все заранее приготовить. Она вычистит и вымоет котел, в котором будут гнать водку, зарежет и выпотрошит курицу, сварит фасоль, переберет зелень, а потом, уже за полночь, встанет, и, когда придут Гуласпир, Сандро и Коки, на столе их будут дожидаться жареная курица, лобио и горячее мчади.
Когда в моем саду будут собраны груши и инжир, их ссыплют в большие кувшины, что зарыты в землю… Через месяц, обязательно в субботний вечер, придет Гуласпир и, открыв кувшины, достанет сок, который сначала понюхает, а потом попробует на вкус. Уже прокисло, скажет он, сплевывая, и обратится ко мне, как раньше к маме, мол, приготовь завтрак на утро, Эка, все, что полагается для Гуласпира Чапичадзе.
В воскресенье он придет с утра пораньше, перекусит тем, что я ему приготовлю, и начнет гнать водку. Потом подойдут его помощники Сандро и Коки. Когда стемнеет, появятся Александре и Абесалом, а позже подойдут и Кесария с Дудухан. Мы с женщинами соберем на веранде ужин, и мужчины молча, без единого слова сядут за стол. Александре усадит рядом с собой Сандро, Абесалом — Коки. Потом, когда и мы к ним присоединимся, встанет Гуласпир и произнесет первый тост:
— Пусть господь упокоит душу нашей Екатерины!
И все молча выпьют за мою маму.
У Гуласпира, Александре и Абесалома на глазах выступят слезы, и они опустят головы, чтобы я этого не увидела, и я тоже буду изо всех сил крепиться, чтобы не расплакаться. Сердце у меня заноет, и станет так тяжело на душе.
…До самой ночи я сидела на веранде и незаметно задремала. Потом пришла Дудухан и разбудила меня. Мы поужинали и легли. Дудухан сразу же заснула, а я встала, на цыпочках прошла через комнату и, как была в ночной рубашке, вышла на веранду. Облокотившись на перила, я стала смотреть на горы.
Ночная тьма зачеркнула хребет Санисле, скрылось в темноте Хемагали. Тепло и тихо. Не слышно шума Сатевелы, молчат даже сверчки, спит окутанная темнотой деревня, а на кладбище спит моя мама. Стою я в одной рубашке на веранде, глаза у меня открыты, а я ничего не вижу.
IV
Пока не закончились зимние каникулы, директора в нашу школу не назначали. Не могу сказать, было ли это данью уважения моей матери, или просто отдел просвещения не смог сразу подыскать подходящую кандидатуру на эту должность.
Кабинет директора в новой школе стоял запертый, и мне это было приятно. Почему? Не могу объяснить. Я в какой-то степени радовалась этому, даже гордилась этим в глубине души.
Я тоже не приходила в школу до конца зимних каникул.
Нет, ошибаюсь.
Один раз я была там.
Не больше двух месяцев прошло после кончины мамы, когда наш завуч Кетэван Кикнавелидзе прислала мне через Сандро записку, чтобы я зашла в школу.
Я встала утром пораньше, быстро убралась в доме, а потом на минутку снова зашла в мамину комнату, словно чтобы извиниться перед мамой за то, что я ухожу в школу и оставляю ее одну.
Но стоило мне выйти за ворота, как мне послышался мамин голос:
— Я тоже иду, Эка!
Мне стало не по себе.
Я оглянулась по сторонам, потом посмотрела во двор, оглядела и кухню и дом, но поблизости никого не оказалось. А ведь я так ясно слышала голос мамы. Я даже решила было вернуться домой, но мне стало неудобно перед калбатоно Кетэван, и я с каким-то боязливым чувством продолжила свой путь.
Шла я быстро, почти бежала, а потом вдруг рассердилась на себя. Ну, чего это я испугалась материнского голоса? Но, открыв школьную калитку, я опять услышала голос матери: «Ну, Эка, вот мы и пришли. Я устала, очень уж быстро шли». Я села на скамейку там же, у школьных ворот, и представила себе, что мама сидит рядом со мной. Как будто мы пришли с ней вместе, а теперь отдыхаем, прежде чем зайти в школу.
И мне не только не страшно, наоборот, я рада, что рядом со мной моя мама, и я хочу, чтобы мы сидели так еще долго-долго.
«Мама, прости меня за то, что я испугалась твоего голоса», — сказала я про себя.
Закрыв глаза, сижу я на скамейке и все же вижу новое здание школы, вижу в нем кабинет моей матери, ее письменный стол с приставленным к нему длинным столом, мамино кресло, вижу мягкие стулья вокруг этого стола. В кабинете тихо, стенные часы никто не заводит, и они остановились. Душно и тихо. Мертвая тишина в кабинете моей матери.
