Кругом ярко зеленеет трава, шелестят старые липы, чирикают воробьи, высоко в небе кружится орел, невидимые в плюще свистят дрозды, и Реваз вдруг услышал и крик орла и пение дроздов. Его слуха коснулся и шепот замшелых камней, и ему почудилось, что это была обращенная к небу молитва душ умерших…

Рой пчел окружил старую липу, и вот уже не пчелы, а сама липа гудит.

На этой липе, высоко наверху, где от ствола отходят две большие ветки, есть дупло.

Обычно в конце осени сюда, на кладбище, приходил Гуласпир Чапичадзе с глиняным кувшином. Он с трудом взбирался на дерево и доставал из дупла мед.

— Раз я первый обнаружил здесь соты, значит, и мед тоже мой, — убеждал Гуласпир односельчан.

Бывало, мальчишки прокрадывались вслед за Гуласпиром на кладбище и, спрятавшись в зарослях колючего кустарника около ограды, ждали, когда Гуласпир слезет с дерева. Как только он оказывался на земле, они шумной толпой окружали его и, отняв кувшин с медом, начисто съедали весь мед.

Гуласпир проклинал их и грозился:

— Ах вы негодяи, бездельники! Да я вас упеку за решетку, засажу поодиночке! Вы узнаете у меня, как безобразничать! — Но угроза Гуласпира так и оставалась угрозой, а бесенята только улюлюкали и хохотали над стариком.

И вот однажды Гуласпир прибегнул к «большой хитрости». Сыграю, мол, с этими непутевыми шутку, решил он, и достану мед ночью.

Стояла ясная, безлунная ночь, но звезд на небе было столько, что все было прекрасно видно. В тот вечер Гуласпир допоздна остался на посиделках, но и деревенские мальчишки не расходились. Они без устали гоняли мяч, до самого захода солнца, пока не начало темнеть. Одна команда была из верхней части деревни, другая — из нижней. Уже и набитого мхом матерчатого мяча не стало видно, и только слышались глухие удары босых ног по нему. Обессилев, игроки повалились на траву, а отдышавшись, начали петь песни. Стало совсем темно. На краю поляны, не привлекая ничьего внимания, тихо сидел Гуласпир Чапичадзе и улыбался в бороду. Однако эти сукины дети и не собираются идти домой. Валяются себе на траве и поют песню за песней! Неужели им это никогда не надоест и они не уберутся восвояси? Не будут же они здесь ночевать! Интересно, откуда эти вертопрахи знают такие старинные песни? Наверное, в детстве слышали от дедушек и бабушек.

Только много времени спустя Абесалом Кикнавелидзе позвал домой своих ребят. Вскоре разошлись и остальные, и поляна опустела.

Долго, еще очень долго сидел в темноте Гуласпир, и, лишь когда погасли последние огни в домах Чапичадзе и Кикнавелидзе, он обошел поляну и крадучись направился к своему дому.

Неслышными шагами поднялся он по лестнице. Над камином тускло светила прикрученная лампа.

Жена Гуласпира Кесария лежала в постели, но не спала.

Гуласпир осторожно открыл дверцу стенного шкафа и ощупью нашел глиняный кувшин. Когда он закрывал шкаф, дверца неожиданно заскрипела, и Гуласпир вздрогнул, подумав, что в собственном доме он ведет себя как вор. Ему стало стыдно.

— Ты пришел? — зевая, спросила Кесария.

— А что я должен был сделать! — шепотом сказал Гуласпир и замер.

— Ужин на столе, — опять зевая, сказала Кесария и повернулась лицом к стене.

— Да я уже ужинал.

— У кого?

— Абесалом так пристал ко мне и…

— Не забудь лампу потушить.

Гуласпир задул лампу и, взяв под мышку глиняный кувшин, на цыпочках вышел из комнаты и спустился во двор. Осторожно, крадущимися шагами прошел он поляну для посиделок и направился к кладбищу.

Дойдя до реки, он остановился. Любил он послушать голос реки. Ведь она как человек, играет волнами и словно бормочет что-то тебе. Но нет, Гуласпир не выдаст свой секрет даже Сатевеле! Ведь он и Кесарию не посвятил в свою тайну! Вот когда он принесет полный кувшин меда, тогда ей все и расскажет, хотя зачем говорить, он просто поставит кувшин с медом перед Кесарией, и она обрадуется, похвалит Гуласпира и, конечно, одобрит его затею.

Гуласпир пошел вдоль берега реки и, не останавливаясь, поднялся в гору. Мельница Абесалома Кикнавелидзе спала. И не только мельница, спало все Хемагали. Двери во всех домах были закрыты, нигде ни огонька, спали и деревенские сорвиголовы, а до мельницы Абесалома Кикнавелидзе никому не было дела! Да, Хемагали спало, а Гуласпир Чапичадзе среди ночи шел на кладбище.

Около кладбищенских ворот он замедлил шаг. В молодости он даже проходить мимо кладбища боялся, но вместе с молодостью ушел и страх. Смотрите сами: в полночь, когда вся деревня спит, Гуласпир пришел на кладбище… Держа в руке свой кувшин, он заберется на липу… Будьте спокойны, Гуласпир знает язык пчел и не боится их. Он сможет до отказа наполнить кувшин медом для Кесарии.

Не боится Гуласпир и этих молчаливых могил, ведь на мертвецах лежит слой земли толщиной в два аршина, а над некоторыми еще и огромные могильные плиты.

И все-таки не без страха открыл Гуласпир кладбищенскую калитку, перекрестился и, поднявшись на цыпочки, прислушался. Хемагальское кладбище спало.

Сделав глубокий вздох, Гуласпир осторожно, но довольно решительно двинулся вперед. Подойдя к липе, он сел на торчавший из земли корень. Шутка ли? Проделать такой путь в гору без передышки! Он посидел всего несколько минут, но они показались ему вечностью. Да, вот он и отдохнул. Гуласпир начал подниматься на дерево, медленно, осторожно, все выше и выше. Вот и дупло! Он сел на толстую ветку и посмотрел на кладбище — мертвецы и воробьи спят, к улью тоже подкрался сон. На кладбище навалилась гнетущая тишина.

Не спеша достал он из дупла соты и, наполнив медом свой глиняный кувшин, облегченно вздохнул: «Слава богу, все кончилось благополучно. Ни живые, ни мертвые ничего не узнали…»

Гуласпир привычно взвалил кувшин на спину, и он показался ему что-то слишком тяжелым. Но не отливать же теперь? «Нет, Гуласпир еще не так постарел, чтобы он не смог донести до дому полный кувшин меда. Просто нужно не спешить и почаще останавливаться, чтобы передохнуть, ведь за мной никто не гонится. Отойду немного от кладбища и начну петь».

Спустившись с дерева, он облегченно вздохнул и вдруг так и обмер.

Словно вынырнув из-под земли, перед ним появились две фигуры с закутанными в белое головами. Из прорезей, как из глазниц, с дьявольской усмешкой на него смотрели глаза.

Эти колючие, гипнотизирующие глаза приведений душераздирающе пристально смотрели на Гуласпира. И вдруг привидения воскликнули:

— Безбожник, куда ты уносишь мед, принадлежащий мертвым?

Кувшин сам собой сполз со спины Гуласпира и оказался на земле. Гуласпир хотел закричать, но только беззвучно зашевелил губами! Вдруг он подпрыгнул, чертом проскочил калитку и в ужасе помчался вниз по тропинке.

«Прости меня, господи! Прости! Боже милостивый, в жизни больше никогда не согрешит Гуласпир!»

Реваз сам был в ту ночь вместе с деревенскими мальчишками, и поэтому ему в таких подробностях вспомнилось то злополучное приключение Гуласпира…

Было уже за полдень, тень от лип переместилась, и в разрушенную церковь заглянуло солнце, высветив ее уцелевшие стены, покрытые плющом и мхом, и кучки птичьего помета и сухих веток кругом.

Тяжело стало на сердце у Реваза. Он окинул прощальным взглядом кладбище, поправил камушки на могиле матери, шепча при этом слова прощания, и тяжелым шагом пошел прочь, словно не двадцать лет назад, а сегодня, только сейчас, похоронил здесь свою мать.

«Отец уже должен вернуться из города».

Он прибавил шагу.

«Все-таки я не должен был отпускать его одного».

Но Александре Чапичадзе — человек слова. Кому-то в городе он обещал принести деревянные блюда. И вот вчера рано утром, взвалив на спину три липовых блюда, он пустился в путь…

На мельнице Абесалома Кикнавелидзе Реваз решил передохнуть. Ее распахнутая настежь дверь скрипела при малейшем дуновении ветерка. Реваз вошел внутрь. Почему-то эта мельница напоминала ему разрушенную хемагальскую церковь: почти всю осоку, которой была крыта крыша, унес ветер, с северной стороны из стены повываливались доски, пол и все вокруг было усыпано опавшими листьями, тут и там виднелись кучи золы и птичий помет…