— Мама, тебе очень нравится Русудан?

— Очень, очень нравится, сынок. Хорошая девушка.

— Ну, значит, решено. Она — моя невеста. Только отцу пока ничего не говори.

…Через год Русудан окончит Академию художеств, и они смогут пожениться.

Этот год Мелик проведет в заботах, готовясь к радостному событию в семье, а потом? Потом Реваз заберет родителей к себе в Тбилиси. Зимой они будут жить в Тбилиси, а летом — в Хемагали. Таков будет уговор. Но тот год оказался для них роковым. Назначенная на следующий год свадьба отложилась почти на шесть лет, а Реваз уехал на фронт, не успев повидать родителей и попрощаться с ними. Случилось так, что Мелик не только сына, но даже письмеца от него не дождалась.

Все ночи напролет в доме Александре горели свечи. Мелик мучилась бессонницей, а словно одеревеневший Александре часами лежал навзничь на тахте. «Как далеко ты от нас уехал, мальчик мой. Под гору покатился камень нашей судьбы, в обратную сторону завертелись колеса нашей мельницы…»

Длинными зимними ночами Мелик пряла и вязала носки, а днем ходила по соседям, надеясь случайно узнать что-нибудь о сыне, но ее горю никто не мог помочь.

Узнав, что солдатам приходится спать в мороз прямо под открытым небом, на снегу, Мелик стала ложиться ночью на балконе.

Александре сердился:

«Что это на тебя нашло, мать? Наши мужчины всегда были воинами! В какие только переделки они не попадали, а возвращались домой победителями. Ну, возьми себя в руки и не делай так, чтобы у твоего сына появились новые заботы. Куда это годится? Не гневи бога, подумай о нашем мальчике…»

И он силой заводил окоченевшую Мелик в дом.

Но никакие уговоры не действовали, и Мелик снова и снова проводила ночи напролет в молитвах о сыне, соблюдала все посты, да и вообще почти ничего не ела, и вконец истаяла женщина.

Умерла она странной смертью.

На дворе был май, а двадцатого мая Ревазу исполнялось двадцать пять лет. Александре не вспомнил о дне рождения сына, и Мелик была за это на него очень сердита.

Она испекла хачапури, зарезала петуха поупитанней и открыла специально для этого дня предназначенный квеври. На обед Мелик пригласила Гуласпира Чапичадзе и Абесалома Кикнавелидзе.

— Ну, что вы, мужики, притихли? — накинулась она на мужа и гостей. — Выпейте за здоровье моего парня, ведь сегодня его день рождения. Моему Резо сегодня двадцать пять исполнилось.

В ту ночь Мелик легла рано и предалась нахлынувшим на нее воспоминаниям. Она то истово молилась, наделяя своего сына самыми ласковыми именами, то начинала ругать его: «Что с тобой случилось, неужели ты не можешь выбрать минутку, чтобы написать матери хоть два слова? Твои товарищи шлют чуть ли не каждый день домой письма, а от тебя и одного не могу дождаться… На войну ты ушел, не попрощавшись со мной, а теперь ничего не пишешь. Неужели тебе так некогда, сынок?»

Заснула она поздно, а заснув, услышала голос сына. Да, в свой день рождения Реваз звал мать… Он вроде бы зовет издалека, а голос слышится совсем близко; это, услышав упреки матери, он поспешил к ней и уже дошел почти до самого Хемагали. Возвратившийся с войны смертельно уставший Реваз медленно, с трудом передвигая ноги, шел по склону. Дойдя до Сатевелы, он остановился и, глядя в сторону своего дома, стал звать мать.

И мать вскочила с постели и, как безумная, выбежала во двор.

Стояла тихая майская ночь, слышался только отдаленный шум реки. Долго стояла Мелик, всматриваясь в темноту, в тщетной надежде еще раз услышать голос сына.

Осторожно, боясь, как бы не разбудить Александре, Мелик вошла в дом, оделась и через заднюю дверь снова вышла во двор. Оглядевшись по сторонам, она заспешила к реке.

Спокойно несла свои воды Сатевела, ни на том, ни на другом берегу никого не было видно.

Еле волоча ноги и не переставая шептать молитвы, вернулась Мелик домой.

И после того каждую ночь, как только она засыпала, она видела один и тот же сон.

По крутизне к Сатевеле спускается Резо, уставший и изможденный. Подойдя к самой воде, он в нерешительности останавливается и кричит:

«Я не могу перейти реку, мама, помоги!»

…В ту памятную июньскую ночь шел дождь.

До полуночи Мелик молчаливо сидела на веранде, глядя в темноте на Хемагальские горы. И только она на минуту прикрыла глаза, как увидела сына. Он показался ей еще более уставшим, чем всегда, за спиной у него была тяжелая котомка. Вот он спустился к реке и остановился. Нет, не остановился, а упал как подкошенный и слабым, едва слышным голосом позвал:

«Помоги мне, мама!»

И Мелик вскочила, сбежала по лестнице и, несмотря на дождь, заторопилась к реке, ведь у Сатевелы ее ждал сын. Да, измученный Реваз был не в силах перейти даже небольшую речку и звал на помощь мать. И на зов сына как на крыльях летела Мелик.

Она бегом спустилась по склону, услышала шум Сатевелы и увидела сына. Он лежал по ту сторону реки на большом камне и ждал ее. И вот она пришла.

Вдруг Мелик поскользнулась и упала, ударившись затылком о камень…

Утром ее нашел шедший на мельницу Абесалом Кикнавелидзе. Мокрый камень, как подушка, лежал у Мелик под головой, она улыбалась и широко открытыми глазами смотрела куда-то на другой берег реки.

…Реваз сидит у могилы матери и смотрит вниз на Хемагали.

Да, было когда-то протоптано от деревни до реки семь тропинок, а осталась одна, тропинка Александре, Гуласпира и Абесалома, да и та так быстро зарастает травой, что скоро совсем исчезнет…

В полдень наступила жара. Ветерок затих, и не слышно стало чириканья воробьев. Мертвая тишина овладела хемагальским кладбищем, и в этой тишине время тоже остановилось. Все бездыханно и недвижно. В этой неподвижности окаменело на одном месте солнце, а кладбищенское безмолвие и печаль далеко, очень далеко изгнали отсюда жизнь.

Реваз лег навзничь в тени на ярко-зеленой траве около могилы матери.

Он прикрыл глаза, и ему показалось, что и сам он обратился в ничто. Над головой у него зеркально чистое небо, но вместо бирюзового оно ему кажется черным. Сияет солнце, вся земля купается в его лучах, и видно, как от разморенной земли поднимается пар. Но весь этот солнечный мир для Реваза не существует, для него все кругом — мрак. В этой жаре ему холодно, но и холода он не ощущает. Он закрыл глаза, и к огромному кладбищенскому ничто прибавилось еще одно маленькое ничто. Где-то поблизости свистят дрозды, высоко в небе, крича, кружит орел, но ничего этого не слышит Реваз. Ни единый звук не нарушает кладбищенской тишины… Это солнце, этот орел и эти дрозды страшатся кладбищенского безмолвия и избегают этого места. Кладбищенская тишина заставила окаменеть и время. Ведь те, кто лежит в этих заброшенных могилах, времени не считают, они просто ни во что его не ставят, и это подслушивающее и безотчетное время окаменело и не может сделать ни шагу вперед: эти липы были такими же старыми и тогда, когда хемагальцы выбрали это место для кладбища и хоронили на нем первых Чапичадзе, Джиноридзе, Шарангиа и Кикнавелидзе. Для них-то время окаменело еще тогда, и с тех пор к нему ни дня не прибавилось, и оно кануло в Лету. Потом? Потом постепенно пришли в негодность и заросли травой сельские дороги, не стало слышно в деревне песен, не стало видно скачущих лошадей, никто уже больше не подрезал виноградную лозу, пришли в негодность виноградодавильни, заплесневели зарытые в землю большие глиняные кувшины для вина, словно вся деревня поднялась на это нагорье и похоронила себя здесь. Большая деревня уместилась на маленьком клочке земли, и еще осталось место и для других могил.

Да, люди при жизни большие, когда они в движении, и огромные поля кажутся для них крохотными, но после смерти они сами так уменьшаются, становятся такими ничтожно маленькими, что много их умещается на одном кладбище, и остается место для тех, кто последует за ними.

…Вдруг сильно забившееся сердце заставило Реваза вздрогнуть. Очнувшись от забытья, он открыл глаза и встал.