На дне сундука скопилось много пыли, и я вытащила его на веранду, чтобы вытряхнуть. Перевернув сундук вверх дном, я несколько раз ударила по нему рукой, а когда подняла его, на полу лежала фотокарточка. Я зажгла лампу, чтобы получше разглядеть фото. На нем были изображены моя тетя и Бардзим. Ей было тогда, наверное, лет семнадцать. Казалось, ее ноги едва касаются земли и у нее вот-вот появятся крылья, на которых она улетит. Ее левая рука лежит на плече Бардзима, а лицо так и светится счастьем. Бардзим с самодовольным видом одной рукой обнимает тетю за талию, а другую засунул в карман брюк.

Тетя никогда от меня ничего не скрывала, но обо всей этой истории я ничего не знала.

«…нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано…»

А я-то считала мою тетю святой…

Оказывается, и за ней водился грех.

IV

Еще до войны многие из нашей деревни переселились в другие места.

Председателя нашего колхоза и главного агронома перевели на работу в Хергу, и они там так и осели.

Заведующего сельпо и продавца магазина в Хергу, правда, никто не знал, но они вдруг поспешно продали свои дома в Хемагали и так же срочно отстроились в Херге, а работа для них нашлась легко. Бывший заведующий сельпо устроился в аппарате торговли, а бывший продавец возглавил швейную артель глухонемых.

Несколько семей перебралось в Тбилиси. Сначала в столицу переезжала мать, чтобы присматривать за дочкой или сыном, учившимися в институте или университете, а потом она перетягивала в город и мужа, убедив его в невозможности жить на две семьи. И скоро они окончательно обосновывались в Тбилиси.

Хемагали была большая деревня, и как-то не чувствовалось, чтобы людей в ней становилось меньше.

А вот война сразу опустошила ее.

Я подсчитала: из нашей деревни ушло на фронт двести шестьдесят два человека, а вернулось только семнадцать.

В первый год войны ни одна семья в деревне не получила с фронта даже весточки, но все надеялись на то, что не могли все наши погибнуть разом. Весной сорок третьего, когда в деревню после ампутации ноги привезли Нодара Джиноридзе, мы лишились и этой надежды. Вся деревня накинулась на него с расспросами, но он твердил одно и то же: «В Керчи мы были все вместе, а что случилось потом, не помню. Когда я пришел в сознание, я уже лежал в сочинском госпитале и одной ноги у меня не было».

Деревня была в смятении, страх обуял людей, великая печаль поселилась в Хемагали, изгнав со дворов песни и смех.

Первые причитания раздались в той части деревни, где жили Джиноридзе. Их семьи осиротели раньше других.

Иасе Джиноридзе выкрасил черной краской сначала ворота, потом веранду со столбами, потом винные кувшины и даже медные кувшины для воды. Между черными столбами он натянул черную материю с надписью: «Оплакиваем Левана, Автандила, Герасиме…» Да, Иасе Джиноридзе все, что можно было, выкрасил в черный цвет, и один только вид его усадьбы наводил на меня тоску и страх.

С рассветом вместе вставал над деревней плач Саломэ Джиноридзе:

«О, сыночек мой Леван!

О, сыночек мой Автандил!

А с тобой-то что случилось, Гера, сынок?

На кого вы покинули вашу несчастную мать? Не стыдно вам, сыночки? Вас нет в живых, а матери что делать? Только одной надеждой и живу, что вы вернетесь, а нет — так подожгу дом, и сожжем мы с Иасе себя, и будет это для нас одним удовольствием…

Не берите греха на душу, детки мои, возвращайтесь! Глаза мои иссушила печаль, сердце устало… Мать ждет вас, несчастная ваша мать…»

Когда, плачем и тяжкими вздохами облегчив душу, Саломэ затихала, вступал голос ее ближайшей соседки:

«Сыночек мой единственный, хоть бы я была с тобой рядом и та пуля убила бы твою мать, а ты остался жить! Слабенький ты был всегда, Гиорги, сыночек, и пуля врага легко нашла тебя! Несчастная, несчастная твоя мать…»

Черное, платье,

черные чулки,

черные сапоги,

черный платок на голове —

идущие на Сатевелу женщины из рода Джиноридзе напоминали стаю ворон.

Скоро смерть добралась и до наших соседей.

Первыми были выкрашены в черный цвет ворота Гуласпира Чапичадзе. Потом пришла весть, что погиб Чабуа Чапичадзе, затем Герваси Чапичадзе, и вся часть деревни, где жили Чапичадзе, погрузилась в траур.

Одной из первых переселилась от нас семья Джиноридзе. Когда укрупняли итхвисский колхоз и наш колхоз приписали к нему как бригаду, Джиноридзе поняли, что это не сулит Хемагали ничего хорошего, и потребовали, чтобы им выделили место под жилье в Итхвиси. И вот в один прекрасный солнечный весенний день чуть ли не все Итхвиси оказалось у ворот Джиноридзе. До шоссе их имущество перевозили на арбах, лошадях или просто тащили на горбу, а на шоссе они погрузились на машины и отбыли в Итхвиси. На следующий год примеру Джиноридзе последовало несколько семей Кикнавелидзе, которые поселились по соседству с ними.

…Постепенно Хемагали пустело, и только в центре деревни, где стоит школа, осталось жить несколько семей Чапичадзе и Квиникадзе.

Школа тоже опустела. Ее преобразовали в четырехлетку. В ней осталось всего двадцать учеников и одна учительница — моя Эка. Эти четыре класса я разместила в двух больших комнатах, так что у Эки сидят вместе первый и второй классы, а у меня — третий и четвертый.

И дети как-то изменились: не прыгают, не смеются, не шумят, как раньше, когда, едва дождавшись перемены, они сломя голову неслись во двор, кричали как оглашенные, гоняли мяч и чуть ли шеи друг другу не сворачивали… Теперь после урока они тихо спустятся во двор, постоят молча, собравшись в углу, и, не дождавшись звонка, гуськом вернутся в класс.

…Сегодня конец учебного года, и с завтрашнего дня в школе станет на пять учеников меньше. Покинут нас пять бывших четырехклассников, и школу наверняка закроют. Закончит свое существование школа, и закончится моя жизнь. Эку переведут на работу в Хергу, а я останусь в Хемагали; конечно, она пристанет, чтобы я тоже поехала с ней. Ну что за жизнь в одиночестве! Но я, наверное, не соглашусь и останусь в деревне, а по воскресеньям буду с Гуласпиром ездить на хергский базар и навещать Эку.

Я велела всем ученикам собраться в одном классе, чтобы объявить им отметки и дать задание на лето.

Мы с Экой вошли вместе, и, еще не проверив списка, я почувствовала, что кто-то отсутствует. Не оказалось на месте третьеклассника Гоги Чапичадзе. Он был хорошим учеником и не имел привычки пропускать уроки, поэтому то, что он не пришел в последний день учебного года, встревожило меня. Я решила, что с ним что-то случилось.

Вдруг послышался робкий стук в дверь, и Эка впустила Гоги. Он вошел с опущенной головой, весь красный, едва переводя дыхание.

— Садись! — делая вид, что я на него сердита, сказала я и внимательно посмотрела на ребенка. — Ну что, проводил дедушку на Сатевелу? Наверное, помогал ему нести сети и поэтому опоздал?

— Дедушка не пошел на Сатевелу, — смущенно сказал Гоги и еще ниже опустил голову.

— Почему? — удивилась я, ведь его дедушка если не каждый день, то через день ходит на Сатевелу рыбачить, а потом присылает соседям сатевельскую рыбу.

Пауза.

— Так почему он не пошел? Заболел? Я тебя спрашиваю, Гоги!

— Он не пошел, потому что видел сон.

— Сон? Видел сон? Какой сон?

Молчание.

— Отвечай! — услышала я чей-то шепот.

— Как будто, когда он был на Сатевеле, а бабушка ушла к соседям, из Херги прискакал верхом мой отец и увез меня… Теперь он боится, чтобы его сон не сбылся, и стережет меня.

Дети засмеялись, улыбнулась и я. У Гоги от обиды на глазах выступили слезы, он спрятал голову в парте, и я услышала едва сдерживаемые рыдания.

— Ну, а что в этом страшного? Что случится, если отец заберет сына к себе в Хергу? Ты что, не хочешь туда ехать?

Гоги встал и, вытерев ладонями глаза, посмотрел на товарищей.

— Отвечай! — опять услышала я шепот.