Видите те вязы? Там их три, но они стоят так близко друг к другу, что издали кажутся одним деревом, — за ними, отсюда его не видно, стоит шалаш Зураба. Стенами ему служит забор, крыша сделана из осоки, и в ней отверстие, служащее дымоходом. В дождливую погоду в шалаше у Зураба горит огонь, и в подвешенном над ним на цепи котле варятся мальки. Нет, не только мальки, и сатевельский усач тоже… Зураб прибил к широкой доске четыре ножки, вместо мутаки положил на нее оструганное полено, и в дождь он любит отдохнуть на этом деревянном ложе. Мирно потрескивает огонь, в котелке варится рыба… Нет, Зураб нисколько не сердит на Сатевелу…

«Был странником, и вы приютили Меня».

Он говорит это шепотом, словно в шалаше есть еще кто-то, кто может услышать его.

Зураб встанет со своей деревянной постели, снимет с огня котелок и разложит сваренную рыбу на крапивные листья. Рыба обсохнет, и можно завтракать. Он вынет из корзинки мчади, сыр и маринованный лук-порей. В кувшине у него холодная «изабелла», но утром он не будет пить вино, ведь он должен идти в школу. Правда, к сатевельскому усачу стаканчик холодного вина не помешал бы, но нет, ни в коем случае… У него урок в десятом классе… И как раз первый. Скорее за завтрак, чтобы не опоздать, батоно Зураб! Ну, вот и все! С завтраком покончено! Входя в класс, он обязательно кашлянет, чтобы предупредить учеников и дать им возможность усесться за парты. Делать перекличку не нужно, все на месте…

Сатевела. Дождь. Туман. Крытый осокой шалаш. Посередине горит огонь. Зураб лежит на своем деревянном топчане. В котелке варится сатевельский усач. В кувшине холодная «изабелла». В корзинке мчади, сыр и маринованный лук-порей. Не смотрите под топчан, там сложены книги, тетради и карандаши, стоит чернильница с ручкой. Давайте заглянем в тетрадку Нателы Чапичадзе! Нет, нет, эту тетрадь Зураб сам посмотрит. «Записки путника» Ильи Чавчавадзе» — написано крупным красивым почерком Нателы. Основная мысль произведения, пишет она, выражена писателем в словах мохевца: «Мы должны принадлежать самим себе». Верно, именно в этом заключается философия «Записок путника». Зураб специально хранит старые тетради десятиклассников здесь, в шалаше, и в дождь любит их перелистывать. Он хмурится, если заметит пропущенную ранее ошибку. Тогда он отложит тетрадь в сторону, заглянет в учебник литературы и начнет урок.

«Сегодня мы приступаем к изучению поэмы Акакия Церетели «Торнике Эристави»… Это поэма историческая…»

Рыба уже остыла, и можно завтракать, батоно Зураб. В корзине мчади, сыр и лук-порей. В кувшине холодная «изабелла». Она очень хороша с сатевельским усачом. В школе вас не ждут, и вы туда идти не собираетесь, так что можно пить сколько захочется, можно даже как следует напиться, а потом прилечь на топчан с деревянной мутакой и заснуть. От этого никому вреда не будет.

Солнце уже в зените, и в воздухе ни малейшего движения. Стало жарко. Таким неподвижным воздух бывает только перед дождем. И Сатевела притихла. Зураб неподвижно сидит на большом камне и, прищурив глаза, смотрит на водоворот. Да, смотрит на водоворот, что-то шепчет ему и не видит ничего вокруг, ни вязов, кажущихся издали одним деревом, ни своих удочек, ни меня.

— Завтра понедельник, — между прочим сказала я.

Он искоса взглянул на меня.

— После воскресенья идет понедельник? — с иронией в голосе спросил он и, схватив удочку, стал вынимать ее из воды. Сначала он делал это медленно, но потом, почувствовав, что на ней что-то есть, встал и резко подсек ее.

На удочку попался бычок размером не больше самого крючка удочки. Самое удивительное, что у этого бычка совсем не было туловища, только голова и хвост. Голова величиной с орешек и крошечный, как запятая, хвостик. Я его еле разглядела и громко рассмеялась. Зураб сердито взглянул на меня и снова закинул удочку с бычком в воду, пробурчав: «Эх, сглазила». Я догадалась, что это относилось ко мне.

— За воскресеньем идет понедельник? И что? — сердито спросил он.

— Десятиклассники устраивают диспут, — спокойно сказала я, не сводя с него глаз.

Пауза.

Зураб повернулся ко мне спиной.

— Тебе пора уходить, Эка! — решительно объявил он и кашлянул.

— Мы пойдем вместе, — очень спокойно сказала я и глотнула из стакана вина.

— Я останусь здесь допоздна.

— Я тоже.

— Я тропинку наизусть знаю, а тебе трудно будет идти.

— У меня есть карманный фонарик, — со злорадством сказала я и допила оставшееся в стакане вино.

— Ты кого-нибудь любишь, Эка?

Я не ожидала такого вопроса и растерялась. Почувствовав, что мое лицо заливается краской, я чуть не задохнулась от стыда и долго молчала, прежде чем пришла в себя.

— Никого! — с облегчением вздохнула я и попыталась изобразить на лице улыбку.

— Смеяться здесь нечего, Эка! Ты что, решила идти по стопам своей тети?

— А чем это плохо?

— В жизни много других путей! — стараясь быть ласковым, сказал он.

— Для меня этот путь проложила тетя!

— Тетя? — спросил он и посмотрел на меня.

Пауза.

Теперь рассердилась я.

— Почему вы удивляетесь? Моя тетя определила мой жизненный путь, — убежденно сказала я. — Да, тетя! Выкройку моей жизни сделала моя тетя, выкройку вашей жизни — ваши родители, вы же, в свою очередь, — выкройку жизни вашего сына! Вы спросите, а как же школа, — школа дает нам знания, а тот, кто нас растит и воспитывает, дает нам душу. Вот душа моей тети переселилась в меня… Это происходит само собой, совершенно естественно, и тут теории не нужны, батоно Зураб!

— Ты что, уже усыновила кого-нибудь? Почему я ничего об этом не знаю?

— Еще успею! — сказала я.

— Гордость губит людей, — многозначительно сказал Зураб и подсек удочку. На ней болтался тот же смешной бычок.

— Земля. Вода. Воздух. Огонь. — Он задумался.

— Бычок! — пришла на помощь я.

Он сердито посмотрел на меня, размахнулся и швырнул удочку на середину реки.

— Земля. Вода. Воздух. Огонь… Эпикур! — голосом Зураба сказала я и улыбнулась.

— Да, Эпикур! — взорвался Зураб — Эпикур осуждает гордыню, а ты гордая.

— Я гордая? — удивилась я.

— Конечно! Это тетя вырастила тебя гордой! Ты с детства была такая, уже в первом классе… Поверить, что тебя никто не любит?

Пауза.

— Нужно, чтобы и я любила!

— Только доброе сердце может полюбить, Эка! — сказал он и, подойдя ко мне, ласково похлопал меня по плечу. Потом наклонился к моему уху и почему-то прошептал: — Твоя тетя была хорошая женщина, Эка, но недотрога, и ее руки никого не согрели… Да, никого не согрели ее руки… — Неожиданно он перевел разговор на другое: — Так за воскресеньем, стало быть, следует понедельник? А что произойдет в понедельник?

У меня защемило сердце, а по телу пробежали мурашки. Мне показалось, что я стала совсем маленькой, постепенно из поля зрения исчез водоворот, Зураб и те три вяза, которые издали казались одним, и большой камень. Я словно повисла в воздухе — я есть, и нет меня… «Эка, для кого-то надо жить», — послышался мне голос тети, и я снова увидела Зураба. Он сидел около меня и что-то бормотал. Кажется, он опять пробурчал — «ее руки никого не согрели», и этот добрый и красивый старик показался мне уродливым и злым.

Я решила уходить и встала.

— Ну, а при чем же понедельник, Эка? — спросил он и тоже поднялся.

Казалось, Зураб стал меньше ростом, он еле доставал мне до плеча, и его скрещенные на груди руки дрожали. Мне стало его жалко.

— Завтра у десятиклассников литературный диспут.

— Ну и что? — холодно бросил он и повернулся ко мне спиной.

Пауза.

— Что они обсуждают? — словно между прочим поинтересовался Зураб.

— «Отцеубийцу».

Он вздрогнул и, обернувшись, пристально посмотрел мне в глаза.

— Ничего другого они найти не могли? «Отцеубийцу» сколько раз обсуждали!

— Они хотят, чтобы вы были председателем, — примирительно сказала я.

— Я? Я — председателем? — Он был явно удивлен, лицо его залилось краской и глаза как-то странно заблестели.