Шадиман остолбенел. Ему показалось, что Реваз тоже хочет встать.

— Вы уж простите меня, Реваз, что я позвал за стол таких невоспитанных людей. Сегодня на них нашла дурь, а то… а то раньше они такими не были! Честно говоря, президент любит покушать, и, наверное, где-то в другом месте угощение было получше, но ничего, он попасется там хорошенько, а потом вернется к нам, чтобы принести нам свои извинения.

Реваз встал, посмотрел в темноту за окном и повернулся к Шадиману:

— Если вы не возражаете, я предложу тост за деревню Хемагали.

— Извините, я что-то не понимаю!

— Я хочу выпить за мою деревню, — сказал Реваз.

— Хемагали — ваша деревня? Вы живете в Хемагали?

И когда, улыбаясь, Реваз утвердительно кивнул головой, Шадиман с трудом поднялся и, с удивлением глядя на Реваза, решительно положил ему обе руки на плечи.

— С ума можно сойти! Оказывается, мы с вами соседи, ближайшие соседи!

Осмелев, Шадиман притянул к себе Реваза и крепко поцеловал.

— Я просто не могу поверить! Ведь я сам из Итхвиси! Значит, вы купались в Сатевеле, голыми руками рыбу ловили? Как я рад нашей встрече, батоно Реваз, вы просто не представляете! Итак, да здравствует Хемагали! Выпьем за Хемагали…

Шадиман заметно повеселел. Он выбросил в окно то, что не доели Самсон и Николаоз, и снова обратился к Ревазу:

— Значит, вы из Хемагали? Вы меня обрадовали, вы даже не представляете, как вы меня обрадовали!

Шадиман наполнил стаканы.

— Выпьем за наше соседство, за Хемагали и Итхвиси! Боже мой, мы такие близкие соседи, а я-то думал, что со мной в купе едет кто-то чужой. Значит, вы направляетесь в Хемагали? У вас там есть кто-нибудь?

— Отца хочу повидать.

— Представляю, как обрадуется старик! Александре? Александре Чапичадзе! Как же, как же, знаю! Слыхал о нем! Дай бог всего наилучшего сыну Александре Чапичадзе!

Шадиман снова наполнил стаканы.

— За здоровье Александре Чапичадзе, старейшины Хемагали! Обожаю его белую бороду! Как он будет рад…

В Хашури, по мнению Шадимана, поезд долго стоял наверняка в честь Гелашвили, но потом, вспомнив, что был экспрессом, понесся с большой скоростью, дав один долгий гудок, стрелой проскочил Лихи и стремительно влетел в Ципский тоннель.

Сырая прохлада и шум тоннеля ворвались в купе, и Шадиман до половины поднял окно.

Вагон закачался, как колыбель, и Реваз задремал. Глядя на него, Шадиман нахмурился.

«И этот тоже хорош! Сначала Гелашвили из Хашури испортили все, а теперь и хемагальский Чапичадзе туда же. Покушали, выпили, и братья Гелашвили удрали, а Чапичадзе сидит передо мной и спит. Стоило ли из-за этого огород городить? Стоило? Эх, о чем говорить, откуда им знать красоту нашего традиционного застолья!»

Вагон, как люлька, качает дремлющего Реваза, а напротив него, нахмурившись, молча сидит сердитый Шадиман. Правда, Чапичадзе из Хемагали совсем близкий сосед, и оба они купались в Сатевеле, но все-таки Шадиман видит его впервые, и это его смущает. Эх, хорошо бы вместо Чапичадзе здесь сидел какой-нибудь друг Шадимана! Тогда бы Шадиман хлопнул его по лбу:

— Эй, патриот, веди себя прилично, а то выброшу тебя из окна на ходу поезда! Нечего дремать за столом, открой глаза и выпей за мою землю. Хочешь, пей за Хемагали, хочешь — за Итхвиси, хочешь — за Легва и Копитнари. Этого требует вежливость, любовь к родине, уважение к тамаде стола.

Но Шадиман молчит, он вынужден сидеть как немой, потому, что этот его самый близкий сосед Чапичадзе для него совсем чужой человек… Даже за его белобородого отца Шадиман выпил с большим уважением или, может быть, он ошибся? Может быть, у отца этого Чапичадзе из Хемагали вообще нет признаков растительности на лице? Нет, наверняка у него длинная борода. Ведь когда Шадиман сказал — обожаю его белую бороду, на глаза Реваза навернулись слезы. Шадиман заметил это. Наверняка у Александре Чапичадзе длинная белая борода, и он похож на старого козла, а его гладковыбритый сын сидит здесь, в купе международного вагона, напротив Шадимана, и клюет носом.

Шадиман оставил окно приоткрытым, накрыл еду газетой, заткнул пробкой начатую бутылку шампанского и осторожно встал. Не подумайте, что Шадиман Шарангиа пьяница. Он просто любит компанию, красивые тосты, любит поспорить и пошутить, вспомнить старые истории; да, любит человек интересные разговоры и веселье, а это и есть смысл кутежа… Ну, а коли Реваз задремал, Шадиман считает вечер законченным. Он как-нибудь заберется на верхнюю полку и ляжет спать. Спокойной ночи, дорогой соседушка.

Шадиман развернул желтоватую простыню, подложил под подушку, величиной с кулак, портфель, и, когда он уже собрался подняться наверх, Реваз очнулся.

— Спокойной ночи, уважаемый Шадиман!

Шадиман удивился:

— Я думал, вы спите, — смущенно сказал он.

— Я задумался, извините.

Сосед, оказывается, не спал и не думал спать, а что, Шадиман, что ли, будет спать? Ни в коем случае! Сейчас увидите, как он умеет веселиться.

Шадиман снова открыл бутылку и наполнил стаканы.

— Не стоит ложиться, — задумчиво сказал Реваз, — ехать нам осталось всего-навсего каких-то два часа.

И Шадиман того же мнения! Не успеешь задремать, как поезд со свистом въедет в Хергу. Верно сказано — спать не стоит, да еще неизвестно, разбудит ли Николаоз вовремя? Постучит, когда электровоз уже прибудет на станцию. Шадиман хорошо знает, почему он так делает, и с ним этот номер не пройдет! Шадиман Шарангиа ничего не оставит в купе, кроме пустых бутылок.

Глава третья

Вернувшаяся из Тбилиси Екатерина не увидела на хергском вокзале никого из знакомых. Проводник помог ей сдать вещи дежурному по станции, и она вышла в город.

Ресторан «Перевал» был открыт. У Екатерины со вчерашнего дня росинки маковой во рту не было, и она решила зайти перекусить.

Было жарко. Все окна просторного зала были распахнуты настежь, но входивший в них волнами воздух был такой густой, что его можно было взять в кулак и выжать.

Буфетчик почтительно поздоровался с Екатериной и позвал официанта, чтобы тот обслужил посетительницу, но, когда Екатерина попросила принести порцию какого-нибудь супа, буфетчик смутился и, с удивлением посмотрев на Екатерину, скрылся в кухне.

Бывший ученик узнал Екатерину по голосу. Конечно, калбатоно Екатерина очень изменилась: похудела, лицо покрылось морщинами, поседели волосы, согнулись плечи. Только ее голос, ласковый и чуть повелительный, остался прежним. Этот голос лет двадцать тому назад внушал Абелю Кикнавелидзе, что он способный мальчик (он отличался прилежанием и с успехом закончил школу) и должен поехать в Тбилиси, чтобы учиться в политехническом институте и стать инженером, дорожным инженером… Когда ты вернешься в Хергу, то первым делом построишь шоссейную дорогу, между Хергой и Хемагали, но не на месте старой, а проведешь дорогу в Хемагали со стороны ущелья Сатевелы, вдоль берега реки… А потом? Потом проведешь шоссейную дорогу от Хемагали до Итхвиси, от Итхвиси до Клдеети, от Клдеети до Нигвзиани и от Нигвзиани до Херги. Таким образом все горные деревни будут связаны с Хергой шоссе, по которому помчатся автобусы, машины с пассажирами и грузами. Из Хемагали в Хергу будут доставляться вино и виноград, фрукты и овощи, мясо и сыр, шелковичные коконы, а в Хемагали — кирпич и черепица, пшеница и мануфактура, книги, журналы и газеты…

И вот, когда Абель услышал этот голос, ласковый и немного повелительный, сердце его дрогнуло… Что поделать, если не смог юноша из Хемагали узкой хемагальской тропинкой выйти на шоссейную дорогу. Она привела его в хергский ресторан, определила его за буфетную стойку, поставила перед ним весы и дала в руки острый нож.

Посетитель говорит Абелю Кикнавелидзе: двести граммов колбасы, двести граммов сыра, двести граммов сатевельской форели, сто граммов водки, немного зелени, и… быстро заработает правая рука Абеля: ловко недовесит он одного, другого, потом красиво разложит все на тарелках, так, чтобы казалось побольше, улыбнется посетителю, и, когда ночью пойдет домой, карман его будет туго набит крадеными деньгами.