— Сами возьмете. Говорухин, развяжи его.

— Это всегда пожалуйста. Развязывать лучше, чем связывать.

Лещинский растер затекшие кисти, отсчитал радужные бумажки. Скелет подобострастно кланялся, порывался целовать руку, переводчик отмахнулся.

— Больше нас не потревожат. Отдыхайте.

— Спасибо, — облегченно вздохнул Говорухин. — Выручили.

— Прежде всего я заботился о себе. Меня прикончили бы вместе с вами.

— Оно так…

— Уходить отсюда не рекомендую, полиция поднята на ноги, вас ищут. Здесь все-таки безопаснее.

— Безопаснее? — Брови Данченко полезли вверх. — Говорухин, стань у двери.

Лещинский усмехнулся.

— Вам повезло, господа, в трюме нет окон, иначе как бы вы меня караулили?

— Зубы не скаль, — нахмурился Петухов. — Чего оживился? Надеешься удрать? Не выйдет. Мы за тобой не побежим, тебя, беляк, пуля догонит.

— Платить за добро хамством — принято в СССР?

— Заткнись, белая шкура!

— Петухов! — одернул Данченко. — Держись в рамках.

— Не ершись, Кинстинтин, — неодобрительно проговорил проводник.

— А он пусть не подначивает!

Лещинский сел на пол, прислонился к стене.

— Следуйте моему примеру, господа. Ложем пользоваться не советую — фауна оного весьма разнообразна.

— По полу тоже… И полозиют и скачут, — заметил Говорухин.

— А что вы хотите от опиумокурильни последнего разбора?

Данченко отвел Петухова в сторону:

— Поглядывай за этим. Как бы не втик. Тогда нам конец.

— Не упущу, товарищ старшина.

Лещинский усмехнулся:

— Спите спокойно, господа. Бежать не собираюсь, слово дворянина.

Данченко многозначительно кивнул на дверь, Петухов сел у входа. Старшина нагнулся к Говорухину, что-то шептал, проводник согласно кивал, затем встал, подошел к двери.

— Утром уходим, Кинстинтин.

— Куда?

— Есть соображения…

Лещинский открыл глаза.

— Слушайте, господа конспираторы! Прежде чем что-либо предпринять, посоветовались бы с местными жителями, расспросите их хорошенько. Иначе угодите к японцам или, что еще хуже, попадете в лапы китайским полицейским. Эти разбираться не станут, расстреляют. С трупами, знаете ли, спокойнее. Меньше хлопот.

— Мы по-китайски не кумекаем, — сказал Говорухин.

— Я «кумекаю», как вы изволили выразиться. И попытаюсь быть вам полезным.

— Вам-то какая корысть?

— Никакой. Более того, помогая вам, я предаю… э… коллег, изменяю своим идеалам, становлюсь преступником. Но положение безвыходное, я в тупике, в критической ситуации.

— Выходит, руководствуетесь шкурными соображениями? — поддел Петухов.

Лещинский ответил подчеркнуто спокойно:

— Скажем — эгоистическими. Вам, конечно, этого не понять. Советские люди всегда ставят общественные интересы выше личных.

— Советских ты оставь, — свирепо глядя на переводчика, процедил Петухов. — Начитался буржуазных газет и повторяешь, как попка, чужие слова, а собственного мнения не имеешь! Что ты знаешь о нашей жизни?

— Очень мало. В эмигрантской прессе о сталинских порядках пишут хлестко. Однако собственное мнение у меня есть, и его не изменит ни ваша печать, ни ваш хваленый социализм со всеми его догмами.

— Ты, мил человек, советские порядки хаять не моги, — вмещался Говорухин. — Нечего над нашим государством насмешки строить. Миллионы людей за него жизнь кладут. А ты…

— А он у меня сейчас схлопочет!

— Рядовой Петухов! Не время выяснять отношения. Пререкания прекратить! Мы это мы, а они — они. Точка!

— Но он же нарывается…

Послышался шум, вошел Скелет в сопровождении четырех оборванцев. Скелет что-то проговорил, все четверо легли на топчаны.

— Сыладкая дыма, — Скелет поклонился Лещинскому. — Мало-мало покури. Тихо лежи. Мешай нету.

Китаец ушел, Говорухин покрутил головой:

— С нас получил и этих небось не задаром привел. Жулик!

— Капиталист, — поправил Петухов. — Обдирала.

— Отнюдь. Просто трезво мыслящий коммерсант, — вступился Лещинский. — Трубками мы не пользовались, значит, их можно отдать настоящим клиентам.

«Клиенты» жадно посасывали трубки, в кувшинчиках булькала бурая жидкость, расширенные глаза быстро мутнели; вскоре все четверо застыли на замызганных циновках, бессмысленно уставившись в закопченный потолок. По худым землистым лицам катились крупные капли пота, пограничники с брезгливым удивлением и отвращением наблюдали за курильщиками.

— Им сейчас хорошо, они испытывают райское блаженство, — пояснил Лещинский. — На смену земным горестям пришли непередаваемые ощущения.

Лещинский пространно рассказал, что чувствует в забытьи курильщик опиума; когда он умолк, Говорухин полюбопытствовал, откуда это переводчику известно. Лещинский смутился:

— Попробовал однажды. В гимназии.

— Вот-вот, — зачастил Петухов. — Буржуазное общество насквозь прогнило: опиум, наркотики…

Беглецы задремали под невнятное бормотание одурманенных курильщиков. И вдруг — дикий вопль, тощий китаец грохнулся с топчана, вскочил, выхватил нож, заметался по подвалу, неистово кроша невидимых врагов. Спотыкаясь, падая и вскакивая вновь, китаец вел бешеный бой с тенью. Вихрем помчался он на Лещинского, переводчик отпрянул в сторону, китаец кинулся на Говорухина и упал ничком. Говорухин поднял его, уложил на топчан.

— Нечаянно вышло. И ширнул-то чуток, а он сомлел.

— Ты, что ли, Пишка, его приземлил?

— Однако, я, Кинстинтин. Я летом в кузне работал, промышлял зимой…

— Спасибо, вы правильно поступили, — сказал Лещинский. — Иногда в курильщиков опиума вселяется сам дьявол, они становятся крайне опасными для окружающих, в человека вступает бешеная сила, с ним трудно справиться; кто-нибудь из нас мог серьезно пострадать.

— Я читал об этом, — заметил Данченко. — Автора не помню, иностранец, но пишет здорово. На заставе очередь была за его книгой.

— Стефан Цвейг. «Амок». Неужели читали?

— Во-во, Степан. Он самый.

На рассвете Данченко разбудил Лещинского.

— Вы говорили, что у вас з нами одна стежка-дорожка. Не передумали? Коли так, давайте смекнем, как жить дальше. Только без фокусов. Ежели что, кончу самолично.

— А вам не кажется, что недоверием можно жестоко оскорбить?

— Пожалуй. Но предупредить обязан.

— Я готов помочь. О причинах не спрашивайте, считайте, что у меня доброе сердце. Выкладывайте скорее ваш план, времени мало, светает.

— Замысел прост, — неуверенно начал старшина. — Придет хозяин цей ведмячей хаты, я его… — Данченко сжал пудовый кулак. — И ходу…

— Не годится ваш план, не выдерживает критики. Расчет на грубую физическую силу. Содержателя притона вы, безусловно, нейтрализуете, его и так ветром шатает. А дружки? Эта банда вооружена, а вы, хоть и выглядите эдаким Гераклом, ранены…

— Я в форме, — возразил Данченко. — Почти. И потом, нас трое…

— Нас четверо. Тем не менее нам перережут глотки. Ясно как шоколад.

— Может, взять хозяина заложником?

— Абсурд! Поступим иначе. Я сделаю притоновладельцу некое предложение, которое он наверняка примет. От денег в подлунном мире еще никто не отказывался. Только вы в своем коммунистическом раю собираетесь деньги отменить, а из золота построить общественные ватерклозеты…

— А чем плохо?

— Не будем дискутировать. Мой план принимаете?

— Попробуем… Действуйте.

Лещинский был прав. Скелет оказался сговорчивым и даже притащил пограничникам одежду — старые куртки, платки…

Петухов возмутился:

— Рванье! Что я — чучело огородное?! Форму не сниму.

— Форма! Гимнастерка — сито, брюки — решето. Живо переодевайся! — прикрикнул Данченко.

Но Петухов нарочно медлил, и ему ничего не досталось. Беглецы вышли из подвала и, никем не замеченные, направились в порт, Скелет обрисовал дорогу довольно точно, Лещинский, хотя и не бывал раньше в этом районе, уверенно шагал впереди и вдруг, свернув за угол, шарахнулся назад:

— Патруль!

Беглецы юркнули в ближайший подъезд, черным ходом выскочили во двор и прошли мимо каких-то развалюх на другую улицу, свернули в переулок и вновь оказались на топком, заваленном мусором берегу. Джонок здесь было поменьше. Лещинский взбежал по хлипкому дощатому трапу на лодку