Опомнившись, унтер выхватил пистолет, оружие плясало в руке. Но выстрелить не успел — мощный удар поверг его в беспамятство.

Грузовик еще не достиг середины моста, когда в висок Лещинскому уперся ствол пистолета.

— Останови машину. И тыхо!

Едва грузовик затормозил, Петухов перемахнул через борт, рванул дверцу, выволок перепуганного шофера, двинул его дважды на совесть, повалил и, подскочив к Лещинскому, выхватил у него из кобуры пистолет.

— Гляди за ним, Петро!

— Покараулю, — спокойно ответил Данченко. — Работай.

Петухов забрался в кузов, где стоял с винтовкой Говорухин, сгреб за ворот конвоира, хорошенько поддав коленом выбросил из машины, отправил за ним второго солдата, третий выпрыгнул сам. Бесчувственный унтер оказался тяжелым

— Пишка!

— Сейчас подсоблю, Кинстинтин. Эт, кабан, язви его. Нажрал холку.

Унтер кулем перевалился через борт, шлепнулся на асфальт, солдаты окружили его.

— Пимен! Держи их на мушке.

— Обязательно.

Петухов сел за руль, включил двигатель.

— Гляди, ваше благородие, как ездят московские таксисты. Прокачу с ветерком. Говори, как из города выбраться?

— Через тридцать секунд стреляю, — добавил Данченко. Ствол пистолета вдавился в щеку переводчика. — Ясно чи ни?

— Предельно. Налево до перекрестка, затем направо.

— Налево, направо, — весело повторил Петухов. — Обманешь, отправим в рай без пересадки. Уложу с одной пули!

— Не обману, — заверил Лещинский. — Хитрить — себе дороже.

— Молодец! Дольше проживешь.

Очнувшийся унтер увидел своих солдат — безоружных, растерянных, с трудом сел.

— Как вы себя чувствуете, Танака-сэнсэй^[201]?

— Скверно. Словно вылакал бочонок сакэ. А где арестованные?

— Наверное, уже километров двадцать отмахали, — объяснил простоватый шофер, зябко поеживаясь. — Машина, правда, не новая, но мотор тянет…

— Боги всемогущие! — взмолился унтер. — Всемилостивая Аматерасу Амиками, что же теперь будет?!

Свернув в темный переулок, беглецы бросили грузовик, забежали в ближайший двор, перелезли через кирпичную ограду, вышли на другую улицу, пересекли ее, снова укрылись во дворе, уходя все дальше. Данченко шел впереди, держа оружие наготове, Петухов и Говорухин вели Лещинского, все четверо молчали.

Город казался почти вымершим, лишь изредка вдали мелькали смутные тени и исчезали, растворяясь в морозном воздухе.

Шли долго; Петухов толкнул Говорухина локтем:

— Что с этим делать? Может…

— Нет, Кинстинтин! Было б в бою… Да и нашумим.

— Обойдусь без пальбы…

— Что ты, что ты?! Окстись!

— Убивать не имеет смысла, я не опасен, — выдавил Лещинский.

— У нас и в уме не было… — начал Говорухин.

Данченко остановился.

— Цыц! Суньте ему кляп.

Петухов похлопал по карманам — пусто, Говорухин хотел оторвать кусок гимнастерки, Лещинский запротестовал:

— Подождите. Если это диктуется необходимостью, возьмите носовой платок.

Шли долго, заметив прохожих, прятались в подъездах. К полуночи вышли на набережную, топкий берег реки был усеян лодками, на некоторых возвышались соломенные хижины, кое-где светились огоньки.

— Куда идти, старшина?

— Компаса черт ма, звезды за хмарою^[202], не определишься.

— Надо из города выбраться…

— Верно, Кинстинтин, до леса дойдем, деревья укажут, в какую сторону топать.

— Так и сделаем, — резюмировал Данченко, Лещинский замычал, жестами показывая, что хочет что-то сказать.

Данченко вытащил платок, Лещинский сплюнул.

— Простите, что вмешиваюсь, но здесь не лучшее место для дискуссий, рядом полицейский участок. Вон в той стороне.

— Врет! — сказал Петухов. — Как сивый мерин.

— Я не лгу. Этот район мне хорошо известен.

— Нечего его слушать. Дай платок, Петро.

— Зажди. Руки ему свяжи, а кляп отставить.

— Свяжи! А чем?

— Очевидно, моим ремнем, — вздохнул Лещинский. — Ничего не поделаешь, экспроприируйте.

— Помалкивай. — Петухов выдернул брючный ремень, скрутил переводчика. — Штаны не потеряй, шляпа!

— Упадут — вы поднимете.

— Шагай, шагай, белая гнида. Да язык придави!

Из-за угла показались люди, метнулся вдоль набережной луч фонаря.

— Полиция!

Пограничники подтолкнули Лещинского к ближайшей барже, залезли в нее, затаились.

Грязные закопченные стены, продымленный потолок, топчаны, крытые рваными циновками, стоят впритык. У камелька косматая личность без возраста отрешенно смотрит на огонь.

— За эту комфортабельную обитель придется платить, — Лещинский шевельнул связанными руками. — И не дешево. Надеюсь, вы платежеспособны, господа?

— Мы на все способны, — многозначительно буркнул Петухов. — Даже вынуть из некоторых душу с потрохами, посмотреть, какая она, белогвардейская душа…

— Стоило для этого тащить меня с собой! Быть может, вы рассчитываете получить выкуп? Ошибаетесь, господа, за меня платить не станут.

— Значит, японцы своих прихвостней не ценят? И тридцать сребреников не дадут? В таком случае подставляй карманы, белая сопля. Будем расплачиваться за ночлежку.

— Это не ночлежка… И прошу оградить меня от оскорблений. Господин унтер-офицер советской пограничной стражи. Потрудитесь призвать нижнего чина к порядку.

Бледный от потери крови и голода, Данченко — он едва держался на ногах, голова гудела, тонко звенело в ушах — повернулся к Петухову:

— Уймись. Много говоришь…

Послышались шаги, из-за бамбуковой занавески вышел мумиеобразный китаец, Данченко весь напрягся, ничуть не удивившись незваным гостям, китаец оскалил гнилые зубы, жестом указал на топчаны и вышел. Говорухин кинулся за ним, Данченко задержал его.

— Неувязочка, хлопцы. Пленный правду сказал: за цей готель з нас гроши стрибують.^[203]

— Это же сарай! — возмутился Петухов. — Хлев!

— Верно. Но платить придется.

— Шкилет^[204] случаем не в полицию побег? — встревожился Говорухин.

— Ни. Зачем подрывать репутацию своего заведения?

— Заведения?! Куда мы попали, старшина? Не в хитрый ли домик, из-за которого меня на губу упекли? Если так, давайте быстрей смываться — эти домики до добра не доводят.

— Ни, Петухов. Це из другой оперы.

Вошел Скелет с большим подносом, положил по трубке и кувшинчику на каждый топчан, поклонился: что еще угодно господам? «Господа», робея, жались в углу и укладываться на ложа не спешили. Скелет пожал плечами — город большой, случается, и белые господа балуются опиумом, среди них немало всяких подонков. Ничего удивительного китаец не усмотрел и в том, что один из гостей связан: клиенты сами разберутся в своих проблемах, лишь бы деньги платили. Скелет поклонился снова.

— Мани, мани. Гельд, доллар, франк, рубля, рубля…

«Гости» переглянулись, Скелет встревожился: неужто рассчитывают на дармовщинку? Что-то залопотав, он жестикулировал, быстро, быстро перебирая пальцами, словно считал деньги. Говорухин виновато развел руками:

— Нет у нас ни копейки, не обессудь…

Скелет визгливо заорал, тотчас ворвалась разъяренная толпа, пограничники отпрянули к стене, заслонив Лещинского.

Оборванные грязные китайцы в засаленных платках на нечесаных головах напирали, грозили кулаками, Петухов подвинулся, чтобы вернее нанести удар, Данченко высвободил подвязанную к груди руку, Говорухин придвинул ногой табурет.

— Держись, Кинстинтин. Сейчас начнут…

— Я сам первым начну! Подвинь табуретку.

Оборванцы истерически вопили, мерзкий чесночный дух, отвратительный запах немытых тел, липкого вонючего пота бил в лицо, Петухов схватил табурет за ножку, поднял над головой, толпа отхлынула, ощетинясь лезвиями ножей.

Конец, мелькнуло у Петухова. Лещинский что-то крикнул по-китайски, и шум утих.

— Возьмите у меня портмоне, — попросил Лещинский Данченко. — В кармане пиджака.

— Что взять?

— Бумажник.