— Да-а, — притворно вздохнул Костя. — Не уважают здесь братьев наших меньших. И напрасно, собаки — умные ребята, им, между прочим, в Ленинграде памятник поставлен.

Данченко поглядел испытующе: не заливает ли новичок? Помолчав, осведомился вкрадчиво:

— Значит, животных любите, Петухов?

«Побольше, чем вас». Костя кивнул.

— Положительный факт, — удовлетворенно констатировал старшина.

Что-то в его тоне Косте не понравилось, вредное что-то, загадочное.

Утром отделенный Седых, плечистый, цыгановатый, отвел Петухова на конюшню. Пахло вялым сеном и кожей, дневальный Букатин просяным веником подметал пол.

— Никак сваты пожаловали?

— Угадал. Показывай невесту.

— С нашим удовольствием! — обрадованный Букатин швырнул веник. — Хорошо, что вы пришли, я как раз в том деннике не убирал. Как в воду глядел.

— Ничего, почистишь…

— Теперь у лошадки хозяин имеется. Пусть привыкает.

— Почистишь, — повторил Седых строже. — Пупок не развяжется.

В дальнем деннике размеренно хрупала овсом низкорослая каурая кобыла; заслышав шаги, скосила выпуклый, сливовый глаз. Седых распутал ей челку, звучно шлепнул по лоснящемуся крупу.

— Принимай боевого коня, Петухов. Ухаживай за ним, обиходь, как положено. Конь пограничнику — первый друг, никогда не подведет.

Косте кобылка не понравилась — обозную клячу подсунули. Водовозка. У пограничников кони — картинка, а ему досталось чучело. Багровый от смеха Букатин сиял всеми конопушками.

— Поберегись, парень, зашибет. Бурей зовется, смекаешь?

— Тоже мне Буря. Пенсионерка косопузая. Ну и лошадь!

— Лошадь — понятие гражданское, — заметил командир отделения. — В армии — кони. Физических недостатков касаться не будем, это несущественно, вы, дневальный, не скальтесь, тут не цирк. Работайте. Ты, Пётухов, пока обзнакомься…

Начались мытарства.

Костя чистил денник, подолгу расчесывал Буре гриву и пышный хвост, вычищал копыта. Смирная кобылка, шлепая порепавшими губами, мусолила подсоленную горбушку. Постепенно Костя привык к Буре, сносно держался в седле, вольтижировал, брал барьеры. Но без неприятностей не обходилось.

Однажды куснул Бурю оголодавший паут^[5], кобылка дернулась, поддала задом. От неожиданности Костя вылетел из седла и шлепнулся в густую, злющую крапиву. Вскочил, щеки от ожогов и насмешек горят, замахнулся плетью, а старшина тут как тут.

— Отста-вить!

Потирая лоб, Костя дернул кобылку за уздечку:

— Дура старая. Кошелка!

На манеже вышло похуже. Рубили лозу. Костя, подучившись у отделенного Седых, ничтоже сумняшеся^[6] задумал состязаться в самим старшиной Данченко, неоднократный победитель окружных соревнований, снисходительно улыбался:

— Не горячитесь, Петухов. Внимательнее. Заносите клинок.

— Премного благодарен, товарищ старшина, за науку. И не бойтесь, титул чемпиона не отниму: я добрый.

Костя кольнул Бурю шпорой и выхватил из ножен саблю. Холодная сталь со свистом рассекла воздух — раз, другой, третий. Срубленные лозы торчмя втыкались в песок. Изловчившись, Костя смахнул последнюю и, вздыбив кобылку «свечой», картинно отсалютовал зрителям клинком.

— Видали класс?

— Видали, — вздохнул Данченко. — Три наряда, красноармеец Петухов.

— За что?!

— За ухо.

Ахнув, Костя схватился за уши, но никто не засмеялся. Появился фельдшер, притянул кобылу за челку, буркнул сердито:

— Держи коня, ухорез! — И плеснул на ранку йод.

Костя принял позор молча.

Вечером в конюшню заглянул Говорухин. Костя чистил денник, выгребал навоз. Проводник потоптался, поскреб затылок.

— Не убивайся, Кинстинтин. Бывает, что и козел с горы летает. Не такие джигиты коням лопухи сбривали, а ты всего чуток укоротил. Случается. Нерв какой дрогнет…

— Хромай отсюда, утешитель! Не то еще раз нерв дрогнет. Проваливай, Пишка, не мотай душу.

Буря поправилась, остался белесый, пухлый рубец. Но обнаружился другой изъян: на рыси в животе кобылки что-то булькало и переливалось. От товарищей этот прискорбный факт не укрылся.

— С тобой, Петухов, в «секрет» не пойдем: у коня селезенка екает, засекут нас сразу же…

— Селезенка? Пустяк, отвинчу и выброшу.

— Легкий ты парень, Костя. Тебе все смехи…

— А как же иначе? Здесь у вас если не шутить — застрелишься. Скука…

Но дальневосточным пограничникам скучать не приходилось.

Оккупировав Китай и прибрав к рукам Маньчжурию, японские войска подтягивали силы к границам Советской страны, пытались ее прощупывать то на одном, то на другом участке. Повсеместно японские воинские части и специально подготовленные группы проникали в маньчжурский прикордон^[7], организовывали провокации на границе.

Пограничные заставы вступали в бой с нарушителями почти ежедневно, не была исключением в этом смысле и застава «Турий Рог».

Осенью 1936 года маньчжуры силой до взвода неожиданно пересекли линию границы и атаковали советский пограничный наряд. Одновременно другая группа нарушителей зашла с фланга. После короткого боя провокаторы были отброшены и бежали назад, под прикрытие своих пулеметов.

Утром, подтянув к району боестолкновения до роты солдат, японцы вновь нарушили границу, но были отбиты и, понеся потери, поспешно отошли за кордон.

В тот же день группа японо-маньчжур под прикрытием станковых пулеметов подошла к линии государственной границы и трижды пыталась ее перейти, но всякий раз огнем пограничных нарядов отбрасывалась на маньчжурскую территорию, откуда продолжала обстреливать советских пограничников, которые, после бегства противника за линию границы, на огонь не отвечали.

В этом бою противник понес потери убитыми и ранеными, пограничники потеряли двоих убитыми, раненых было четверо. Вражеская пуля пробила кожух станкового пулемета.

Месяцем позже японцы атаковали заставу «Турий Рог» значительными силами, завязалась рукопашная схватка. Против каждого пограничника было десять–пятнадцать японцев.

Пограничники дрались отважно.

Комсорг заставы Павел Матвиенко беспощадно разил налетчиков из своего пулемета, а когда кончились патроны и японцы стали забрасывать его гранатами, перехватывал гранаты на лету и бросал их в японцев.

Комсомолец Хитрин, израсходовав боеприпасы, оказался в окружении. Японцы попытались взять его в плен. Хитрин ударом ствола ручного пулемета убил одного японца, другого убил прикладом и, свалив третьего кулаком, вырвался из вражеского кольца.

Комсомолец Пидплетько был дважды ранен, но остался в строю. Комсомолец Панченко, окруженный врагами, дрался в рукопашной и, трижды раненный, потеряв сознание, угодил в плен. Японцы зверски пытали пограничника, на его теле было обнаружено более двадцати штыковых и огнестрельных ран. Пытаясь скрыть следы злодейства, японцы забинтовали замученного бойца и заморозили его…

Из месяца в месяц, из года в год Японские империалисты действовали все более нагло и агрессивно: постоянно обстреливали заставы, вторгались на нашу территорию подразделениями и целыми частями. Вблизи границы широко развернулось строительство военных объектов и сооружений, укрепленных районов, аэродромов, казарм, грунтовых и железных дорог. Японцы на границе создавали искусственные осложнения, предъявляли незаконные территориальные претензии, всячески способствовали обострению обстановки.

На речной границе усилилась провокационная деятельность Сунгарийской военной флотилии, японцы захватили и пытались осваивать некоторые острова на Амуре и Уссури, прокладывали навигационные линии по нашим внутренним протокам.

На морской границе под охраной боевых кораблей нахально орудовали японские промысловые суда, осуществляя хищнический лов рыбы и ценных морских зверей.

Иными стали одиночные нарушители — на смену всякого рода контрабандистам и искателям женьшеня пришли шпионы, террористы и диверсанты, стремившиеся не только проникнуть на советскую территорию, побродить вдоль границы, но главным образом намеревавшиеся углубиться в наши тылы.