— Итак, господа, мы на месте. Действовать строго по плану. Вопросы есть?
Мохов усмехнулся, Лахно «ел» глазами начальство. Господин Хо поигрывал кривым — в изящных ножнах — кинжалом, ему неловко: двое бандитов минувшей ночью бежали. Хорошо, если просто дезертировали, убоявшись предстоящих испытаний, а если переметнулись к Советам? Могли быть связаны с китайской Красной армией, партизанами — в таком случае о миссии Горчакова станет известно советским пограничным властям, и они примут надлежащие меры. Господину Хо вообще очень не хотелось связываться с этой сомнительной затеей, тем более что странствующий предсказатель судьбы, много лет сидевший у ворот главного харбинского рынка, настоятельно советовал ему не касаться женщин и не предпринимать дальних поездок до первого снега. Следовало послушаться мудреца, да разве из клешней этого скорпиона Кудзуки вырвешься?
— Итак, господа, подождем рассвета. Начнем ровно в четыре тридцать. Прошу сверить часы.
Верзила-телохранитель Господина Хо, с изъеденным оспой лицом, самодовольно осклабившись, полюбовался на изящные дамские часики на заскорузлой лапище с обломанными ногтями. Горчаков гадливо поморщился — скот! С кем приходится работать. Головорезы…
В полночь Горчаков и Маеда Сигеру обошли лагерь. Бандиты расположились группами, отдельно друг от друга. Лахно осипшим голосом доложил, что для контроля за советским берегом высланы наблюдатели.
— Они замаскировались?
— Так точно! Я проверил.
— Хорошо. Скажи, чтоб не вздумали курить.
— Уже упредил. А как же? Нешто мы без понятия.
Горчаков остался доволен. Зато в распадке, где укрылись хунхузы, ему пришлось понервничать. Над распадком курился дымок, бандиты сидели вокруг костра, в котелке кипела похлебка; слышался громкий говор, смех, тлели огоньки сигарет. Разъяренный Горчаков бросился разыскивать главаря, но наткнулся на рябого телохранителя. Страхолютик сидел на корточках около своего господина, храпевшего на всю округу. Рядом валялась фляжка из-под ханшина.
— Разбуди! — приказал Горчаков.
Безносый не шевельнулся. Горчаков вытянул его плетью. Безносый зашипел по-змеиному, схватился за нож, Горчаков расстегнул кобуру пистолета.
— А, начальник, — поднял голову Господин Хо. — Вы чем-то взволнованы?
— Что за кабак?! Почему жгут костры? Погубить нас хотите? Огонь привлечет советских пограничников, понимаете, чем это нам грозит?
Господин Хо с трудом поднялся, стоял покачиваясь. Горчакова затошнило от мерзкого запаха неочищенной водки. Как хотелось выстрелить в медную, наглую рожу, загадочно-бесстрастную, словно лик Будды.
— Пустяки, — зевнул, прикрываясь ладонью, хунхуз.
Маеда Сигеру что-то сказал по-маньчжурски, и Господина Хо словно ветром сдуло, он бросился к ближайшему костру, коротким ударом ноги сшиб котелок, зашипела вода на угольях, взвилось облачко пара; тотчас погасли остальные костры, хунхузы старательно затаптывали кострища, над которыми поднимался белый пар. Погасли и огоньки сигарет, звериными зрачками вспыхивающие в темноте.
— Хорсё, — констатировал Маеда Сигеру. — Очинно хорсё.
Горчаков пошел дальше. В пещере было тепло и сухо. У растрескавшейся стены храпели на охапках вялой травы моховцы, часовой Окупцов окликнул идущих, узнав Горчакова, хотел разбудить атамана, но тот спал вполглаза, вскочил:
— Проверяете, господин поручик? Зря тревожитесь. Мои люди надежны, дело знают. Опять же не наемники, не грабить идут, как некоторые…
Горчаков и его спутник повернули назад. Мохов их провожал. Горчаков спросил:
— Сердечко не щемит, Арсений Николаевич? Утром в России будем.
— Не надо об этом. Скажу одно: иду с превеликой радостью и сделаю все, что в моих силах. Жизни не пожалею…
— Я вас понимаю…
— Не понимаете. Разные мы люди. У вас свои цели, у меня свои. Ваши — побольше, мои — поскромнее. Вы на Москву нацелились, а мне она ни к чему. Мужика земля манит — хоромы да дворцы нам не надобны. Я на Дальнем Востоке родился и здесь останусь. Хозяином окрестных земель, государем всея тайги, рек, озер да угодьев: все будет мое. А уж вы в Москве да в Питере Россией правьте.
Мужицким царем хочет сделаться! Ай да Мохов! Горчаков полюбопытствовал у новоявленного властителя: верит ли он в то, о чем мечтает? Мохов сплюнул, длинно выругался, Маеда Сигеру про себя усмехнулся: нашли время для рассуждений о потерянном рае! Не солдатское это дело философствовать, солдат обязан выполнять приказ, думают за него офицеры. А если каждый солдат начнет думать, армия перестанет существовать.
— Пытаете: верю ли я в успех? — начал Мохов. — Отвечу как на духу: не верю. Пошумим, постреляем, отведем душеньку, душа, как конь, застоялась. И все. Погуляем и восвояси. Конечно, я со своей колокольни смотрю, может, с вашей поболе видать. Но только насчет победы дюже сомнительно. Германцы уж на что сильны, всю Европу захватили, а как их под Москвой шарахнули!
— Но немцы в самом сердце России!
— Да, это так. И танков у них черт-те сколько, и артиллерии, и самолетов — все это верно. Только толку у Гитлера все равно не будет, в истории еще не было такого, чтобы русский народ положить и топтать. Сшибить его с ног, конечно, можно, кровя пустить изрядно. Но чтобы он с этим примирился? Ни в жизнь! Встанет Россия, помяните мое слово, всплывет на дыбки, как медведь, и хряснут немецкие ребрышки. Хряснут!
Мохов ушел, нахлестывая плетью по голенищам сапог. Маеда Сигеру засопел:
— Не хорсё сказар. Очинно не хорсё.
IX
ПЕРЕПРАВА
— Товарищ замполит, вставайте! — будил Ржевского взволнованный дежурный по заставе. — Японцы лезут на штурм!
Ржевский с трудом открыл глаза, двое суток не спал, лег час назад.
— Где капитан?
— Там…
Ржевский побежал к реке, споткнувшись, упал, подвернул ногу, хромая, заковылял дальше — только этого не хватало.
На реке гремело и грохотало, пограничники и артиллеристы встретили нарушителей сильным огнем. Японцы на сей раз схитрили, подобрались скрытно, под покровом ночи, рассчитывая ударить внезапно. Уключины обмотали тряпками, плыли бесшумно, но все же были обнаружены.
Данченко с забинтованным горлом: мучила злая, с нарывами, ангина, — сменив раненого пулеметчика, лег за пулемет. Бил короткими очередями по вспышкам выстрелов; японцы, не выдержав, открыли стрельбу с лодок, демаскировались, Данченко обрадовался: теперь можно стрелять наверняка.
Несмотря на потери, японцы все же достигли берега, однако закрепиться им не удалось. Штыковым ударом пограничники сбросили нарушителей в воду, уцелевшие спасались вплавь.
Но успех не радовал: осколок гранаты сразил Булкина, трое пограничников получили серьезные ранения, Девушкину в рукопашной схватке порезали щеку, но он остался в строю.
Начальник заставы долго смотрел на убитого — глаза открыты, рот упрямо сжат.
— Крови не видно, — заметил Ржевский. — Куда его?
— В затылок, — просипел Данченко, поправив повязку на горле. — А у него сын родился, вчера письмо получил.
— Вот тебе и радость, — угрюмо пробормотал Зимарёв. — Старшина, поторопись с эвакуацией раненых.
— Есть!
Зимарёв опустился на колени, закрыл глаза убитого. Осторожно, словно погладил.
— Где похороним? — Ржевский кивнул на убитого.
— На заставе. Пусть останется с нами.
Пограничники стояли на плацу в скорбном молчании. Траурная церемония закончилась, наступила минута прощания, сейчас обитый кумачом гроб опустят в свежую могилу, застучат комья земли о тесовую крышку гроба, смахнут слезу друзья, прогремит троекратный салют…
Петухов стоял в первой шеренге. Не впервой ему хоронить товарищей, на фронте это бывало менее торжественно — погибших завертывали в плащ-палатки, опускали в старые окопы, засыпали землей.
— Постылое дело — похороны! Настроение поганое, одолевают невеселые мысли — и тебя могут так вот засыпать, обыкновенное дело. Первая смерть на заставе! А он еще посмеивался, жизнь на границе казалась безоблачной. И вот не стало Булкина.
