— А если враг победит?

— В таком случае самурай умрет с улыбкой на устах!

— Простите, господин лейтенант. Но не бояться смерти — разве это возможно?

Маеда Сигеру снисходительно улыбнулся, достал из полевой сумки маленькую книжку в кожаном переплете.

«День за днем самурай устремляет все помыслы к смерти, рассчитывает, где может его застигнуть смерть, воображает наиболее эффектный способ смерти, сосредоточивает свой дух и разум исключительно на мысли о смерти. Хотя это, возможно, и кажется трудным делом; если действовать согласно указанному правилу, не будет ничего невозможного и успех придет».

— А если кто-нибудь окажется не в силах выполнить требования «Буси-до»?

— Такого ждет медленная смерть. Но должен вам сказать, что о слабодушных самураях я никогда не слыхал.

— А почему самураи всегда побеждают? Так, по крайней мере, пишут в книгах? — спросил щуплый солдатик в очках.

— Самурай, лишенный страха смерти, воспринимающий смерть как нечто естественное, то есть абсолютно бесстрашный, будет намного сильнее любого противника, над которым довлеет инстинкт самосохранения, тот же страх…

— Я слыхал, что самураи истребляют пленных?

— Правильно. А зачем они нужны? Жизнь врага ничего не стоит, поэтому самурай беспощаден. Враг должен быть уничтожен, на то он враг. Никакой пощады — вот наш принцип. Справедливости ради отмечу, что столь же беспощадны самураи к себе. В случае неудачи, проигрыша, поражения — харакири. Только харакири, — Маеда Сигеру глотнул виски из трофейной фляжки, сплюнул. — Вы сегодня получили маленький урок. Некоторые носом воротили, один вояка даже в обморок упал. Слюнтяи! Эй, парень! Похоже, тебе снова не по себе? Стыдись! Не надо бояться крови, не надо бояться смерти. Кстати, самураи тоже не сразу этого достигают, они учатся, тренируются на трупах. В прошлом разрешалось упражняться на нищих и бездомных, это узаконивал специальный эдикт Хидзёси о праве на «пробу меча».^[81]

— А что он кричал? Тот… из костра?

Маеда удовлетворенно прищелкнул пальцами, он ждал этого вопроса, но отвечать не торопился.

— Не понимаешь, что ли? Вопил от боли.

— Взывал о помощи к своим идолам.

— Нет, он не молился, — многозначительно произнес Маеда. — Он славил китайскую Красную Армию.

— Это красный?!

— Он — коммунист. А коммунисты — достойные противники… — Прознай командование об этом разговоре, лейтенанту не сносить головы, но у него на сей счет были свои соображения: солдат должен знать своего врага, лишь в этом случае он сумеет его одолеть.

Нет, не прост был Маеда Сигеру, далеко не прост!

Полковник Кудзуки высоко ценил капитана Сигеру и нередко с ним советовался. Сегодня они вместе обсуждали поведение нового агента: князь явно не спешил выполнять свои новые обязанности.

— Господин Горчаков упирается, но мы тоже упрямы, а игра стоит свеч. В принципе российские эмигранты — неплохой материал, многие из них состоят в организациях, родственных нам по духу, например в «Русском фашистском союзе», а наш подопечный числится сразу в двух — в РФС и у генерала Кислицына в «Бюро русских эмигрантов».

— Организация Кислицына давно под нашим контролем.

— Она неплохо зарекомендовала себя, однако следует подстраховаться. Я уверен, что и господин Горчаков станет послушным исполнителем наших приказов. Он сломлен, и это ваша победа, Маеда-сан.

— Вы преувеличиваете мои скромные заслуги. Я всего лишь точно выполняю ваши указания.

— Скромность украшает воина. Важно, что в группе Горчакова есть наши осведомители. Высветим ее изнутри. Осторожность не повредит.

VI

ПЕРЕД БРОСКОМ

Машина ныряла в распадки, спугивая длиннохвостых фазанов. Сидящий рядом с шофером Лещинский восхищался красотой ярких птиц. Когда остановились поразмяться, Горчаков спросил Жихарева:

— А этого фазана зачем взяли?

— Пригодится. Юноша способный, закончил Пекинский университет, в совершенстве владеет китайским, знает многие диалекты.

— Кладезь. Но, насколько мне известно, мы собираемся не к китайцам…

— Не ворчите, князь. Еще благодарить будете. В нашем отряде не только русские, как говорится, всякого жита по лопате — переводчик нам понадобится.

— Предстоит нелегкое испытание. Как этот птенец поведет себя в сложных условиях? Не запросится ли домой, к мамочке? А она будет далеко.

— Признаюсь, поначалу я тоже сильно сомневался, стоит ли включать его в группу, однако деловые соображения вынудили принять это решение — другого подходящего человека не нашлось.

— Оскудела, оскудела русская земля…

— Харбинская, с вашего позволения…

Подошел Лещинский с охапкой полевых цветов.

— Господа, колокольчик! Как на китайских пагодах.

— Колокольчики остались в России, а эта дрянь даже не пахнет, — буркнул Горчаков.

— Простите, но я никогда их не видел, — смутился Лещинский. — Я здесь родился; но я еще увижу русские колокольчики. И ромашки. И березки. Полной грудью вдохну запах родимых полей!

Горчаков отвернулся: если и остальные участники акции подобны этому восторженному мальчишке, дело плохо.

База находилась в глухом лесу, укрывавшем ее от нескромных взглядов. У полосатого шлагбаума часовой-японец вскинул в приветствии винтовку с плоским ножевым штыком; из караульного помещения вышел офицер в мундире с полупогончиками на узких плечах, отдал честь, тщательно проверил документы.

В кабинете начальника базы, предупредительного японца в штатском костюме, был накрыт стол. После завтрака все направились в соседний, барачного типа дом, где ожидали участники операции — рослые, сильные люди с крепкими, обветренными лицами и решительным взглядом, в котором поблескивала скрытая насмешка. Горчаков с интересом присматривался к ним — любопытная публика!

Командовал этими людьми Лахно — пожилой лысый крепыш с вислым коршуньим носом. Горчаков медленно шел вдоль шеренги, смотрел пристально, оценивающе.

— Фамилии запоминать не нужно, князь, — сказал Жихарев. — Лахно они известны. С этими людьми он не раз бывал в переделках. Народец испытанный, проверенный, прошел огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы. К коммунистам особой любви не питает.

Горчаков и Жихарев повернули обратно. Теперь стоявшие в шеренге казались Горчакову безликими.

— Каждый из них — яркая индивидуальность, — говорил Жихарев. — Правофланговый, например, классный подрывник. Лахно!

— Я! — Плешивый подкатился на кривых ногах, щелкнул каблуками.

— Господин Горчаков, командир вашей группы, интересуется личным составом. Что скажешь?

— А чего говорить? Сделаем, что прикажете. Казаки черту рога свернут, коли нужно.

— Служил? — спросил Горчаков.

— Так точно. Вахмистр…

— Георгиевский кавалер всех степеней, — с уважением добавил Жихарев.

— Молодец! Прикажи людям отдыхать. В девятнадцать ноль-ноль соберешь всех, потолкуем.

— Слушаюсь, ваше благородие!

Жихарев, Горчаков и Лещинский направились в соседнее помещение. За столом сидел японский унтер-офицер. Завидев вошедших, вскочил, козырнул и поспешно удалился. Жихарев сел на стул, Горчаков развалился в скрипнувшем кресле. Тонкий, как тростинка, Лещинский прислонился к подоконнику. Горчаков спросил, понравились ли ему новые знакомые. Не уловив иронии, переводчик замялся:

— Впечатления о них я еще не составил.

Горчаков и Жирахев рассмеялись.

— Составите, — заметил Жихарев. — Субъекты колоритные.

— Сюда идет довольно странная личность, — объявил Лещинский. — И даже две.

Вошел высокий китаец, голова повязана темным платком, за плечом — дулом к земле — английский многозарядный карабин, у бедра — деревянная колодка маузера, за поясом нож и револьвер, подсумки вспухли от патронов. Его сопровождал огромного роста детина в лисьем малахае^[82], обвешанный оружием. Лещинский содрогнулся: лицо великана было изглодано оспой, вместо носа бесформенный катышек^[83].