— А почему не взять, — сказал я. —

Милое дело — по порции эскимо.

И мы крупными шагами направились к киоску.

Нет-нет да пронзают голову разные мысли… Особенно во втором часу ночи. Например, о дружбе. Мать честная, дожить до каких лет а где она, дружба? С любовью, кажется, все в порядке: женаты седьмой год, ребенок, мальчик, кушает хорошо, стенку недавно купили; а вот с дружбой — полная беда!

Стал я перебирать в уме возможные кандидатуры: у этого телефона нет, тот живет черт-те где, третий — еще что-нибудь, а вот этот вроде ничего, подходит.

На следующий день я — к нему.

— Слушай, — говорю, — тут такое дело, давай, значит, дружить.

— Что? — он говорит.

— Ну, дружба, — говорю, — понимаешь? Дмитрий, Раиса, Ульяна, Жора, Борис, Анна.

— A-а, понимаю. А что при этом надо делать? — он спрашивает.

Туг я задумался. Действительно, что надо делать?

— Что делать, что делать… Ну, допустим, летим мы на самолете. Самолет терпит аварию, я тяжело ранен, ты остался в живых, а…

— А как мы в самолете оказались? — он спрашивает.

— Как оказались? Да никак. Мы не в самолете. Мы сейчас на проспекте Мира. А в самолете — это воображение, полет фантазии, понимаешь?

— Понимаю, — он говорит.

— Ну вот, я тяжело ранен, а до ближайшего селения двенадцать километров. Нет, лучше — двенадцать миль. И ты меня несешь на себе. Ты же мне друг, верно ведь?

— А может, лучше километров? — он спрашивает.

— Нет, лучше миль. Как-то мужественней.

— А сколько эта самая миля будет?

— Я не помню. Да это и неважно. Важно, что ты меня несешь.

— Слушай, — он говорит. — Давай лучше я буду ранен, а ты меня понесешь. И тогда пусть будут мили, черт с ними.

— Ладно, — говорю, — не хочешь так, давай по-другому. Допустим, меня безвинно оклеветали, и все от меня отвернулись, и только один ты не отвернулся, потому что…

— Это почему же тебя оклеветали? — перебил он и слегка отодвинулся от меня.

— Я не знаю, почему, — сказал я. — Оклеветали — и все…

— Слушай, — сказал он. — Ты вообще-то того, смотри… Я за тобой давно наблюдаю и скажу тебе прямо: зарвался ты… А коллектив, он, учти, все видит, он мимо не пройдет…

Мой новый друг привстал с места и, обращаясь к невидимой аудитории, сказал:

— Я, товарищи, давно заметил, что странное поведение этого, с позволения сказать…

— Да ты что? — остановил я его. — Ты серьезно, что ли?

— Я? Вполне, — он даже стал как-то выше ростом

— Это ж я так, в воображении, — сказал я.

— Надо предупреждать, когда в воображении, — проворчал он. — А то оклеветали, безвинно… Дыма без огня не бывает… Но если в воображении, тогда ладно…

— Значит, мы дружим? — я протянул ему руку.

— Дружим, дружим.

— Поверяем друг другу свои тайны, разные сокровенные мысли…

— Какие тайны? — он отдернул свою руку. — Нету у меня никаких тайн.

— Ну, не тайны. Я рассказываю тебе про свои производственные успехи, ты мне — про свои.

— Это можно!

— Мы ходим друг к другу на дни рожденья.

Я — к тебе, ты — ко мне.

— А у тебя когда день рожденья? — заинтересовался он.

— У меня уже был.

— А у меня будет скоро. Ты мне чего подаришь? Я это к тому спрашиваю, что иногда чего-нибудь дарят, а у меня это уже есть. Ты мне подари такое, чтобы память была. Брюки там, электрокамин, соковыжималку. Буду сок пить — о тебе вспоминать.

Мы соединили ладони в рукопожатии.

Теперь и у меня есть друг. Не зря, значит, живу, братцы!

В отцовской чернильнице, похожей на саркофаг, пересохли чернила. Я посадил туда муху. Отец приходит с работы, вздыхает, гладит меня по голове. Муха жужжит в чернильнице. Непонятно, кого больше жалеет отец — себя или меня.

Одному в пустой квартире хорошо. Я беру металлическую трубку запаянную с одного конца, наливаю в нее воду, потом насаживаю на трубку сырую картофелину — получается картофельная пробка. Я кладу трубку запаянным концом на конфорку, зажигаю газ, и через несколько минут пробка выстреливает;, демонстрируя силу пара. Это как раз то, что мы в данный момент проходим в школе. Приятно сознавать, что мои опыты носят учебный, познавательный характер.

Обедаем мы с отцом в ресторане. Дома нам некому готовить. Это придает скучной процедуре обеда некоторую праздничность. В ресторане много колонн и мохнатая пальма в кадушке. Над столом, покрытым скатертью, сохранившей следы прежних обедов и ужинов, возвышается моя голова. На первое нам подают солянку, запретную для маленьких пищу взрослых. Отец сутулит плечи, вздыхает.

— Ну чего ты все время вздыхаешь, как паровоз! — говорю я. — Нечего вздыхать. Вернется она, никуда не денется.

Отец смотрит в одну точку, веки у него краснеют, как будто он смотрит на сырой лук, кадык дергается.

— Не вернется! — мотает он головой.

— Не вернется, и не надо! — говорю я. — Нам и без нее хорошо. Правда ведь?

Отец кисло улыбается:

— Она пишет, что заберет тебя. Как только устроится на новом месте.

— А я ей не дамся, пап! Я тебя никогда не брошу. Будь уверен!

Отцу нравится, что я возражаю. Ему хочется, чтобы я возражал еще и еще.

— Будешь жить с чужим дядей. Будешь называть его палой, — с притворной убежденностью говорит он.

— Не буду! Я тебя ни на кого не променяю, — старательно возражаю я.

— Будешь! — упрямо говорит отец. — Он тебе понравится. Он капитан. Кажется, второго ранга.

— Не нужен мне никакой капитан. Лучше тебя все равно никого нет.

— Это ты сейчас так говоришь, — говорит отец. Но на его лице написано удовлетворение.

— Второе нести? — спрашивает официантка.

Дома я продолжаю играть в ресторан. В этой игре участвует мой сосед, сын гардеробщицы из городского драмтеатра, женщины сварливой и своенравной. Ее настроение зависит от количества театральных биноклей, которые ей удается сдать напрокат зрителям. Обычно бинокли никто не берет.

Мой приятель великодушно соглашается на роль клиента в моем ресторане. Я перекидываю через руку полотенце и спрашиваю:

— Что будем заказывать?

Клиент по-барски развалился на стуле.

— Хлеб с маслом. — говорит он. — Одну порцию. И сахаром посыпьте. — Дальше этого воображение у него не идет. Уписывая хлеб с маслом, он завидует вслух: — Вам хорошо, от вас мать ушла. Моя мамка никогда не уйдет. Только и знает, что повторять: «Откуда вы взялись на мою голову?»

Одно ухо у моего приятеля заметно красней и больше другого. Значит, дела у театральной гардеробщицы по-прежнему идут плохо.

Во дворе нашего дома сараи потемнели от недавнего дождя. На сараях висят замки, разнообразные по величине и хитроумности устройства. За дверьми сараев хрюкают свиньи. Свиней будут резать к празднику. У нас с отцом нет ни сарая, ни свиньи. Мы, как птицы, свободны от собственности. Я, как птица, проношусь мимо сараев, подгоняя с помощью железного крюка обруч от бочки, и вылетаю на улицы. Мимо педагогического института цокает лошадка, запряженная в хлебный фургон. За лошадкой плетутся два автомобиля. У входа в гастроном точильщик ножей жмет ногой педаль своего станка. Нож от соприкосновения с точильным камнем издает шипение. Такое же шипение издает мое колесо, подгоняемое крюком. Посмотрите на меня: я виртуоз вождения обруча от бочки! Посмотрите, какой красивый вираж я закладываю! И тут меня окликают. Колесо издает неверный звук, оно выходит из повиновения и прыгает в канаву.

Честно говоря, терпеть не могу, когда меня целуют женщины. Тем более на улице, у всех на виду.

— Сыночек, сыночек! — повторяет мама и, кажется, собирается заплакать, но вовремя вспоминает, что у нее тушь на ресницах. Мама легонько касается пальцем краешка глаза и говорит: — Господи, как ты похудел! На кого ты похож! Вы хоть питаетесь с отцом чем-нибудь?

— Питаемся, — деревянным голосом говорю я.

— Ах, о чем это я, — всплескивает руками мама. — Ну, пойдем, пойдем, не здесь же нам говорить. Она хватает меня за руку и тащит по улице. Через несколько минут мы оказываемся под тентом кафе-мороженого. Кто бы мог подумать, что на меня свалится такая удача. Я выбираю себе шоколадное с вареньем, а мама даже не удивляется непомерности моих требований. Ее сейчас волнует другое.