Веткин не помнил, сколько проспал. Проснулся от того, что в клетку лифта отчаянно барабанили.
— Кто там? — пробормотал Веткин, продирая глаза.
— Проснитесь! Да проснитесь же вы скорей! Это я, диспетчер!
— Что случилось? — спросил Веткин, окончательно приходя в себя.
— У меня новость! — захлебываясь от волнения, говорил диспетчер. — Прибежал, хотел и вас порадовать. Жена вернулась, понимаете. Позвонила мне на работу. Ждет меня. Бегу. Лечу к ней.
— Цветов не забудьте купить, — сказал Веткин сквозь решетку. — В знак примирения. Не напоминайте ей прошлого. Кто старое помянет, тому глаз вон.
— Обязательно куплю, дорогой вы мой человек! — прокричал диспетчер уже с площадки первого этажа.
— Счастья тебе, диспетчер, — прошептал Веткин, и сердце его наполнилось радостью.
Никогда-никогда
Малолетний Климчук разгрохал столовый сервиз на двенадцать персон и теперь держал ответ перед Климчуком-старшим. Тот как раз высвобождал из брюк широкий офицерский ремень.
— Ну, ложись, — скучно сказал Климчук-старший Климчуку-младшему.
От дверей кухни донесся трагический шепот Климчук-матери:
— Что нужно сказать папочке?
— Папочка, я больше не буду, — послушно сказал Климчук-младший.
— Никогда не буду, — подсказала Климчук-мать.
— Никогда не буду, — повторил Климчук-младший и с талантом импровизатора добавил: «Правда-правда».
Климчук-старший посмотрел в голубые глаза своего сына, и в его голове шевельнулось сомнение: «Может, не пороть?»
В комнату неслышно влетели духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко.
…После этого случая Климчук-младший никогда в жизни, никогда-никогда, не разбил столового сервиза на двенадцать персон. Правда-правда.
Однажды Климчук-младший играл в партизан, в результате чего сошел с рельсов трамвай 13-й номер.
И снова Климчук-старший высвобождал из брюк широкий офицерский ремень, в дверях кухни суфлерским шепотом шептала Климчук-мать, а Климчук-младший говорил: «Папочка, я больше никогда не буду. Никогда-никогда».
И снова где-то под потолком, возле плафона, витали духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко.
После этого случая никогда-никогда по вине Климчука-младшего не сошел с рельсов трамвай 13-й номер.
…Как-то раз Климчук-младший прогулял четырнадцать рабочих дней, будучи в нетрезвом состоянии, нанес телесные повреждения жене с переломом одного ребра и разрезал дермантин на двери соседа.
Климчука судили.
— Слово предоставляется Климчуку Б. Н., — сказал председатель товарищеского суда.
— Дорогие братья и сестры, — честным голосом сказал Климчук. — Я больше никогда не буду. Правда-правда.
Зал гудел. Все увидели, как в открытую форточку влетели духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко. Песталоцци погладил по голове председателя товарищеского суда, а Ушинский выпил председательский стакан воды. Климчук был оправдан.
После этого случая Климчук никогда-никогда не прогуливал четырнадцати рабочих дней, не наносил жене телесных повреждений с переломом одного ребра, а уж что касается двери соседа, то дермантиновую дверь Климчук никогда не резал.
Вот он сидит передо мной, мой старый знакомый Климчук.
Год назад он занял у меня сорок рублей ровно на полтора дня, взял у меня покататься велосипед и отнес его в комиссионный магазин, распространяет обо мне сплетни, по его вине от меня навсегда ушла невеста и подергивается левая щека. Вот он сидит передо мной и говорит:
— Дорогой мой, я больше никогда не буду. Никогда-никогда. Правда-правда.
На пятидневку
В детский сад Женьку отводит Виктор Павлович, второй муж Женькиной мамы. Он тащит Женьку по улице, а тот не хочет идти, упирается. Виктор Павлович отдирает Женьку от оград, деревьев, выступов домов, время от времени переводя дух и вытирая взмокшую шею носовым платком.
— Эх, был бы ты моим сыном, показал бы я тебе, — говорит Виктор Павлович.
— А так что? — спрашивает Женька.
— А так не могу, — вздыхает Виктор Павлович, — не имею права…
— Нехочувдетскийсаднехочувдетскийсад, — затягивает свою песню Женька. Он поет не из удовольствия: какое же удовольствие петь в такую рань, — а поет он из чувства протеста. Собственно, он и не поет даже, а ноет, но получается, как будто поет.
— Каждый человек должен работать, заниматься каким-нибудь делом, — говорит Виктор Павлович, протащив Женьку еще несколько метров и остановившись, чтобы перекурить.
— А я, интересно, кем работаю?
— Ты работаешь ребенком, — говорит Виктор Павлович.
— Интересно, и что же это я делаю?
— Ты растешь, — говорит Виктор Павлович, отщелкивая в сторону сигарету. — Ну, пошли, что ли…
Таким манером они добираются до автобусной остановки. Когда подходит их маршрут, Виктор Павлович берет Женьку на руки и взбирается в автобус. Здесь им тут же уступают место. Женька сидит на коленях у Виктора Павловича и с тоской думает о том, что Игнатьев из параллельной группы опять будет драться самолетом.
Они приезжают.
У калитки детского сада Виктор Павлович передает Женьке мешок с его вещами и говорит:
— Слушай, Жень, одолжи три рубля до пятого…
У Женьки есть деньги, ему за субботу и воскресенье родственники надавали. Его все жалеют, вот и дают: кто рубль, кто трешницу. Женька нащупывает в кармане скомканные бумажки.
— До пятого?
— Точно до пятого.
— Только до пятого, — говорит Женька и протягивает трешку.
— Спасибо, Жень, только мамке не говори, ладно?
— Ладно.
— Ну, пока, веди себя прилично, в пятницу мы тебя заберем.
— Пока, — говорит Женька и вприпрыжку бежит к корпусу. Он бежит и думает, что когда чего-то очень не хочется и оно наступает, то оказывается, что в нем ничего такого особенно страшного и нет, терпеть можно, и что сейчас он увидит всех своих ребят, а Игнатьев пусть только попробует…
Натюрморт
Что примечательно, сосед этот никогда не заходил к Василию Петровичу Ребенкову, и тот про себя давно записал его в нелюдимы. Ни за спичками, ни за солью, ни за стульями, как это принято у соседей. А жил, между прочим, всего через площадку. Ну, и Василий Петрович к нему ни ногой. Гордый был человек. И вдруг однажды, открыв на звонок дверь, обнаруживает у своего порога — кого бы вы думали? — этого, бородатого, из 42-й квартиры.
— Климов. — говорит сосед, — Андрей Петрович, художник. Извините за беспокойство…
— Да вы проходите внутрь, проходите, — спохватывается еще не пришедший в себя от удивления Ребенков. — Чего ж за дверью-то стоять!
— Спасибо, — говорит Климов. — У меня к вам просьба не совсем обычного свойства. Я тут натюрморт принялся писать и гляжу: чего-то у меня в нем не хватает. Гляжу: яблок не хватает в правом нижнем углу. Бросился на кухню — нету яблок. А бежать за ними в магазин — неблизко. Пока вернешься, все настроение пропадет. Так не могли бы вы…
— Яблоки, — понял Ребенков, счастливый от того, что мог помочь этому, в сущности симпатичному, человеку.
— Да мне немного, — замялся художник. — Штучки две-три…
— Слушайте, я вам дам таких яблок, вы упадете. На моем собственном садовом участке выросли. Сам лично поливал, окучивал. Вот сюда, пожалуйста, на кухню…
— Да мне немного, — повторил художник, — штучки две-три…
— Берите, берите, не стесняйтесь. Еще берите, — приговаривал Василий Петрович, накладывая яблоко за яблоком в подставленные руки художника.
— Мне для натюрморта, — робко попробовал возразить художник. — В правом нижнем углу чего-то не хватает… Штучки две-три.
— Ну почему только для натюрморта, — горячился Василий Петрович. — Вы и сами поешьте. Попробуйте наших яблочек!
— Все, все, хватит! — решительно запротестовал художник. — Больше не унесу. Огромное спасибо!
Василий Петрович проводил соседа до двери, помог открыть ее, но дальше следовать не решился. Он вернулся к себе домой, занялся починкой балконной рамы, но работа определенно валилась из рук. Он поймал себя, что все время ждет, не позвонят ли в дверь. Но никто не звонил.
