И когда уже выходишь из эфира и понимаешь, что все наконец сложилось и пронесло, то чувству ешь необыкновенную легкость, хочется прыгать. А на дворе — начало первого. И в принципе, нужно ехать домой и ложиться спать.

А у тебя ощущение двоечника, которому достался единственный билет, который он выучил. И хочется куда-то ехать и общаться.

Первый год мы все время выпивали, праздновали каждый эфир. Потом поняли, что, наверное, скоро умрем: мало того, что не спим, так еще и выпиваем. И постепенно это стало сходить на нет.

Иной раз, конечно, и теперь выпьешь, но обычно едешь домой, там все уже спят, ругаются сквозь сон, «работа твоя дурацкая». Но ты все равно еще два часа ходишь, читаешь, ложишься наконец в 3–4. Нервишки уже никуда.

С едой у меня сложные взаимоотношения. Я стал бояться ощущения сытости. С этим чувством трудно работать, жить, разговаривать. В сон клонит. В молодости я любил поесть, теперь это прошло. Наступил период, когда хочется быть немного голодным. Я, конечно, не стал безумно богат, но некоторого материального благополучия достиг. Я понял, что и завтра будет еда, и послезавтра, — синдром человека, спасшегося с «Титаника», исчез.

Остались какие-то здоровые вещи — кусочек поджаренного хлеба, глоток чего-нибудь вкусного. Хотя как-то странно: когда остаюсь один, вообще есть не могу, просто хожу и страдаю от голода.

Возвращаясь к работе в «ЛитРоссии», не могу не вспомнить, как же собственно я начал писать. Сам момент создания первого художественного произведения, в общем-то, не был связан с редакцией. К моей жене приехала сестра, им нужно было ходить по магазинам, они как две сороки трещали, а я был вынужден плестись сзади. Мне было страшно скучно и хотелось перенестись в какое-нибудь другое место, не присутствовать при этом. И как люди считают баранов перед сном, я стал что-то сочинять. Сочинил историю, пришел домой — записал, и ее напечатали. В «Литературной газете». На той самой последней полосе — 16-й странице, в знаменитом «Клубе 12 стульев». Дело в том, что мой сосед по редакционному кабинету Володя Владин без конца пропадал в «Литературке», был одним из авторов знаменитого «Бурного потока» — романа века, пародийного произведения пародийного писателя-душелюба Евгения Сазонова. Именно Владин и отнес мое первое произведение в «ЛГ». Несколько последующих лет я был автором «Клуба ДС».

Жанр юмористической миниатюры как-то очень совпал с моей внутренней самооценкой. У меня всегда были очень скромные притязания. Я понимал: столько уже написано, одно лучше другого! И имею ли я право, жалкий раб, отнимать у человека время, отвлекая его от великих шедевров?! Со своим скромным талантом я могу отвлечь его на 5-10 минут.

Кстати, в советской литературе всегда существовал комплекс маленькой формы. Советская литература страдала гигантоманией, как любое фашистское искусство. Люди, которые писали «кирпичи», были людьми. Все остальные — второй сорт. И так — во всех творческих союзах. Скульпторы-монументалисты не признавали графиков, живописцы — карикатуристов. Чем больше, в смысле объема, человек делал, тем больше он был художником. А юмористы — это вообще эдакие евреи от литературы. Такой маленький презираемый народец. Но — читаемый! Вспомните, читать «Литературку», советскую «толстушку», начинали исключительно с последней полосы. Юмористы были своего рода диссиденты от литературы.

Женился я четырежды. Мой первый брак был по большой любви — вероятно, именно поэтому он закончился несчастливо. У меня вообще складывается впечатление, что такой финал обязателен для каждой настоящей любви. А когда мы «не сошлись характерами» и довольно быстро разошлись, я, как и многие мужчины, нашел для утешения родственную душу. Впрочем, это уже история моего второго брака.

А может быть, любовь — это когда кого-то не любишь меньше, чем всех остальных?

Моя вторая жена — биолог, сейчас занимается психологией в Соединенных Штатах. Она получила грин-кард следующим образом: принесла вырезки из «МК», где рассказывается о том, как на редакцию напали члены черносотенного общества «Память», и получила статус политического беженца. Живет в Детройте. Сам объект нападения находится здесь.

Последний брак, в отличие от предыдущих, оказался «затяжным». Мы живем с Мариной вместе уже двадцать лет, и я ни разу об этом не пожалел. И нет желания новых поисков и перемен. К тому же, согласитесь, обременительно жениться до бесконечности. Тем более если у тебя в жизни есть и другие дела.

Я не очень боюсь признаться, что изменял предыдущим женам. Иначе как бы женился на последующих? Запомнился вычитанный когда-то разговор двух молодых людей из окружения Пушкина. Один предложил другому пойти в «дом свиданий». Второй шокирован: как можно, у меня есть жена. А первый возражает: у меня, мол, в доме есть повар, но это не значит, что я никогда не питаюсь в ресторанах. Догадываюсь, что эти слова могут вызвать негодование. Но невозможно как-то суммировать все многообразие причин, толкающих мужчин искать и находить на стороне радость или утешение, или просто отдых. И трижды не прав тот, кто решится провозглашать как аксиому: «Во имя сохранения брака не изменяйте жене!» Или наоборот: «Во имя сохранения брака полезно время от времени заводить романы на стороне».

В каждой семье все по-своему. Теперь уже я твердо знаю, что семейное благополучие — не в отсутствии проблем. А в умении решать их наименее болезненным образом.

Марина — хороший журналист, получала премии Союза журналистов. Она идеальный редактор, и если бы я был в состоянии работать с женой… но это невозможно.

В конце шестидесятых появилась дилемма: уехать или нет. Но моя мать всегда говорила: Россия, родина. К тому же отчим у меня русский. В общем, не хватило у меня мужества уехать одному.

В юности, когда человек все время испытывает какие-то обиды и притеснения, ему кажется, что надо уехать. Бывает такой возраст у человека — обидчивый, тогда он начинает менять среду обитания. В принципе всегда хочется того, чего нельзя, а когда можно, уже вроде и не хочется.

Я никогда не надеялся даже, что смогу побывать за границей. И теперь потерял заграницу как некоторую мечту. Хочешь Эйфелеву башню, подъезжаешь к ней. Ну и что? А вот Тауэр. Тауэр маленький оказался, я думал, что он большой. Мечта всегда ярче.

Для меня родина — русский язык. Русским я считаю того, кто говорит, думает и шутит на русском языке. Ностальгию начинаю испытывать уже в Рязани.

Я еврей с чисто славянскими привычками: ем не вовремя, не занимаюсь своим здоровьем, много курю. Но чтобы остаться евреем, я не уехал в Израиль. Потому что там ты сразу становишься большинством. А еврей не может быть большинством. Ощущение исключительности, что ты не такой, как все, там сразу исчезает.

А вот мой сын уехал. Сначала в Израиль, потом в Штаты. Мне его очень жалко, у него в большом смысле нет родины. Он прошел несколько стадий. Начинал как ортодоксальный еврей. У него это не получилось, сейчас занимается мелким бизнесом.

Я изъездил Европу почти всю. Любопытства к загранице уже нет. Хочется назад, в Россию. Стало понятно, что и Россия больше, чем Россия. Что-то очень важное. Гораздо более важное.

Работа в газете была связана с разъездами. Нас постоянно посылали в глухие места, в так называемую глубинку. Я объездил всю страну, начиная от Южного Сахалина.

Когда меня исключили из института за все сразу, почти без права восстановления, то сказали, что есть единственный шанс:

— Привезешь характеристику с комсомольской стройки — мы тебя восстановим.

И я поехал в Ачинск на строительство алюминиевого комбината. Выдержал только семь месяцев плотником-бетонщиком самого последнего разряда. Потом отвалил опять в Москву, еле хватило на билет, двое суток ел один хлеб. Соседка по купе, приличная женщина, смотрела на меня с ужасом.

Москва — город, который по-настоящему мой. Везде почти я жил. Во всех спальных районах. В центре родился. Переезжал, менялся. Помню все свои маршруты, транспорт, все подъезды, в которых целовался, все квартиры, в которых выпивал. Так что не нужен мне берег турецкий.