В другое время я бы обязательно спросил дядю Диму, почему он получает новый самолёт, сколько «юнкерсов» и «мессершмиттов» сбил обо всём, обо всём. Но в тот вечер я об этом и не заикнулся.

Дядя Дима кончил раскладывать продукты и сказал:

— Давайте ка ужинать!..

Мы ели настоящую тушёнку и пили чай с сахаром. Хлеба мне дали граммов сто. Я, понятное дело, не съел всё сразу — и сахару кусочек, и хлеб почти весь спрятал на потом. Но всё равно ужин был такой, что его всю жизнь надо помнить. Ели мы долго, потому что иначе часть продуктов пропасть может зазря. Пролетят калории вхолостую. А медленно — полезнее. Сначала мы съели консервы — их в банке было немного, совсем на донышке, но зато вкусные — жутко. Я, ясное дело, свою порцию не просто проглотил, а с тремя чашками кипятку с хлебом. Тюря получилась небывалая. Мама тоже в чай свои консервы опустила, а дядя Дима, чудак, всухомятку, будто это и не тушёнка, так просто съел, без воды. А разве так наешься когда-нибудь? Я сказал ему об этом, а он вздохнул и даже есть перестал. Меня обожгла догадка: ведь все эти продукты дядя Дима нёс для своего сына, для Жеки... Ночью не спалось. Я думал о своём погибшем друге, о папе. Из-за перегородки, отделявшей столовую от детской комнаты, доносились приглушённые голоса. Иногда мне удавалось разобрать целые фразы. Дядя Дима больше спрашивал, а мама отвечала. Я тихонько поднялся с кровати. Спали мы обычно не раздеваясь: сначала боялись бомбёжек, а потом просто из-за холода.

В дверной проём — дверь мы давно уже сожгли — падал жёлтый свет от коптилки. Мама и дядя Дима сидели у обеденного стола. Мама опустила голову на руки и покусывала палец — она теперь часто это делает, если задумается или сильно переживает что-нибудь. Дядя Дима сидел не шевелясь, крепко сцепив руки на голове, под шапкой густых седеющие волос.

— Да, пожалуй, надежды нет, — глухо сказал дядя Дима и так сжал пальцы, что они захрустели. Долго длилось молчание. Наконец мама неуверенно сказала:

— Но ведь никто не видел... Я вот слышала случай, когда...

Мама, наверное, хотела успокоить дядю Диму, вселить в него надежду, но она никогда не умела врать, а сказать ничего утешительного не могла.

— Ладно. Отдыхать пора, — перебил её дядя Дима. — С утра на аэродром...

Он сложил в вещмешок хлеб и сахар. Завязал брезентовым ремнём и оставил всё на столе, сказав: «Это вам пригодится».

Дядю Диму мама уложила в столовой на диване, а сама пришла в спальню.

— Мам, — сказал я, — а ведь Жека живой? Верно?

Мама ничего не отвергла.

В столовой что-то зашелестело. Может, это мне только показалось, а может, дядя Дима ворочался на диване, но мне стало даже страшно: вдруг крысы к вещмешку крадутся. Они хитрые — прячутся и жрут бумагу... А сейчас, может, уже к самому хлебу подобрались.

Я встал с постели и направился в столовую.

— Ты чего? — спросил дядя Дима.

— Крысы хлеб и сахар сожрут, — сказал я. — Они как пить дать придут...

Дядя Дима встал, зажёг коптилку. Потом взял вещмешок и подвесил его к крюку на потолке.

— А ваши живы, — сказал я. — У меня чувство такое есть.

Дядя Дима ничего не ответил.

— Правда, — сказал я. — И управхоз так думает, и вообще...

— Я везде был, — ответил дядя Дима. — Я не решился ни о чём расспрашивать.

— Мам, — сказал я, подойдя к её кровати, — ведь Жека живой... Ведь если бы они погибли, то их нашли бы. Дом ведь на дрова весь разобрали, а их...

— Спи, Вовик, — со вздохом сказала мама.

За окном скрежетала старая липа. Она всегда скрежетала, когда дул ветер. Я уснул под утро.

Когда я проснулся, дом слегка вздрагивал от разрывов. Это фашисты по какой-нибудь улице из орудий били. На ремне покачивался вещмешок, в котором лежала буханка хлеба и четыре куска сахара. У буржуйки возилась мама. Она готовила кипяток для тюри. Дяди Димы не было.

— Уекал на аэродром, — сказала мама.

Я расстроился, что не попрощался.

— Он обещал вернуться, — успокоила мама.

К вечеру дядя Дима пришёл снова, и даже не один, а со своим товарищем. Тоже лётчиком и, как он сказал, настоящим воздушным асом. Он был большой и в таком же полушубке, как у дяди Димы. У него была трофейная губная гармошка. Он то и дело играл на ней. Я давно отвык от музыки, и теперь даже как-то не по себе делалось от неё.

— С песней и с музыкой даже умирать легко, — шутил он.

Лётчик был очень весёлый. Я сначала даже не поверил, что он тоже герой.

Когда начало темнеть, за окном загудела машина.

— За нами, — сказал дядя Дима.

— А как у вас с дровами? — спросил лётчик. Мама сказала, и оба лётчика тут же решили, что не уедут, пока стену не сломают. Сразу-то ни к чему им было, потому что в тот день мы натопили в комнате здорово. Даже лёд на окнах — на железных листах, на уцелевших стёклах — стал плавиться, а на подоконниках появились лужицы, с которых вода капала на пол.

Работали лётчики отлично — один топором подденет доску, а другой тянет её руками или ногой выбивает. Ух и наготовили они дров! На целый месяц. А когда уходили, дядя Дима сказал, что прокатит меня на машине. Он старший был и что ни скажет — остальные соглашаются. А я подумал и не согласился: зачем зря бензин жечь. Его ведь тоже с Большой земли везут. Шофёр засмеялся, а дядя Дима вздохнул и что-то сказал товарищу. Тот полез в свой вещмешок и достал банку.

— Держи! — сказал дядя Дима. — Будь героем, как отец. Матери помогай. — И потрепал меня по голове.

Мы проводили летчиков до машины Горький комок защекотал в горле, когда за окрашенной в белое «эмкой»^[12] взвилось снежное облачко.

Мы сели за стол. Открыли банку, которую дал дядя Дима. В ней было... настоящее сгущенное молоко. Густое, с матовой плёнкой сверху. Мама налила в чашку чай и положила в него по целых две ложки сгущённого молока. Я добавил хлеба. Вкуснотища получалась такая, что и ложку проглотить можно.

— Какой он хороший, добрый, — сказала мама, наливая в свою чашку кипяток. — И такое... — Мама не договорила.

Чай так и обжёг меня всего: «Ведь эти продукты должен был бы есть Жека, а не я...» Я ничего не сказал об этом. Я решил, что обязательно осуществлю Жекину мечту — когда вырасту, то стану настоящим лётчиком, как его отец, и дядю Диму никогда не брошу.

ДЕДОВА ТРАВА

Пришла весна. Стаял снег. На обочинах дорог, на огородах и во дворах появилась трава. Зелёная и мягкая. Движение на улицах было слабое: машинам не хватало горючего, а пешеходы... Мало осталось людей на нашей улице. И вот зелёные побеги потянулись между булыжниками мостовой, на месте бывших деревянных тротуаров — их тоже давно сожгли. И стали наши улицы совсем как в настоящей деревне. Если не было артобстрела или бомбёжки — тишина. Только утром да поздно вечером можно увидеть сразу несколько человек — это на работу идут или с работы. И их немного: кто работать может — они больше всё на казарменном положении, у себя на заводах живут. Так удобнее — силы не тратятся на дорогу.

Самое оживлённое время на наших улицах — рано утром. Особенно если дождь прошёл. После дождя зелень в рост идёт. И «благородная» тоже — крапива, лебеда, дикий щавель. А кто же не хочет крапивных щей или лепешек из лебеды? Это очень хорошая пища.

За съедобными травами охотиться надо умеючи, знать «места». Лучше всего лебеда растёт на насыпях щелей, где земля рыхлая. Крапива любит дикие места — развалины домов, воронки от снарядов. Это она теперь такая капризная стада, а раньше её везде полно было. И никто её не ценил. Все мы думали, что она только кусается.

На «охоту» я выхожу ещё до восхода солнца — хорошо, ночи белые. Я ищу крапиву, щавель, лебеду. Их ищут многие. А моя мама не ищет. Она только по комнате ходить может. Я должен поставить её на ноги. А для этого нужно хорошее питание.

Долго искал я в тот день благородные травы, но почти ничего не нашёл. Пришлось вырывать подорожник. С ним и вернулся я домой.