Я немного пришёл в себя и сказал:

— Теперь давай стыкаться. До конца. И плевать я хотел на твои боксёрские правила. Ты их сам не знаешь.

Я совсем не был уверен., что Женька этих правил не знает, но всё равно готов был драться до последнего.

Женька поднял рубаху. Тощее пузо вздрагивало.

— На, ударь меня в смачное сплетение. Со всей силы, — сказал он. — А хочешь — по скуле. Куда хочешь. — И он отвернулся.

Разве мог я после этого стукнуть? Нет, конечно. Мы помирились.

— Думаешь, я просто так дурил? — сказал Женька. — Я тренировался...

— Врать? — спросил я.

— Я в тыл хочу к фашистам, — сказал Женька. — Психом там прикинуться. А потом набрехать им всё про наших. Чтобы Гитлер и самолёты, и танки не туда послал...

— А пушка? — спросил я.

Женька вздохнул и ничего не ответил.

Мы шли по улице, по черным доскам тротуара. На перекрёстке дорогу перекрывала баррикада из насыпи песка и камня. В узкий проход поочерёдно ныряли машины. По другую сторону баррикады стояли противотанковые «ежи». С забора на нас смотрел красноармеец. «Что ты сделал для фронта?» — было написано под рисунком. Рядом шли слова: «Ленинградец! Грудью защити колыбель Великого Октября! Умрём, но не пустим врага на священные улицы Ленинграда!»

— За пушку, — сказал Женька, — стукни меня. Со всей силы.

Я не стал бить Женьку. Шла война. Женька если и врал, то думал хорошее дело сделать. Хотя ложь — она всегда только вред приносит. Друзьям врать никогда нельзя.

— Ну, пожалуйста, стукни! — снова сказал Женька. Бывают случаи, когда лучше, если побьют, чем жалеть будут или станут осуждать.

На какую-то минуту дорога очистилась от машин. Стало тихо. Издалека чуть доносился гул. Так бывает, когда где-то за бескрайним лесом, далеко-далеко гроза начнётся. Только это был не гром, а артиллерийская дуэль. Где-то на подступах к городу шёл бой.

Все наши ссоры в ту минуту показались мне вдруг маленькими. Такими, что о них и вспоминать не стоит.

МЫ - ШЕФЫ

Учебный год начался в конце сентября и очень скоро закончился. Как-то в полдень, когда после очередной бомбёжки вышли мы из укрытия, нам сказали, что временно занятия прекращаются. Во двор стали въезжать машины. В машинах сидели люди с узлами, сундуками и чемоданами.

Приехавшие были в очень мятой, а иногда и рваной одежде. Они неуклюже слезали с машин, разминались, охали. Плакали малыши. Причитали старухи. Мы сразу поняли, что это беженцы. Они прибыли в Ленинград из захваченных фашистами районов. Им негде было жить, и поэтому их пока поселили в нашей школе.

Выйдя за ограду школьного сада, я остановился и стал смотреть на красно-серое здание школы.

В тот день я почему-то даже огорчился из-за отмены уроков.

На следующий день, это уже в третий раз, сократили нормы на хлеб. Объявили выдачу крупы и мяса на декаду — так очереди такие, что обалдеть можно. Вообще с питанием всё туже — хорошо ещё, что у нас летние запасы сохранились: консервы мясные, конфеты и другие вкусные вещи, а то в магазине теперь что дают, то и бери. А разве интересно сидеть на одном хлебе и каше?

Я бы сам для себя, наверное, и не стал бы в очередях мучиться — больно надо! — а вот приходится. Это потому, что мы шефы — шефствуем над семьями фронтовиков, а им трудно отоваривать карточки. Да и мама просит помочь по хозяйству — она теперь работает портнихой, шьёт обмундирование для бойцов. Папа и совсем редко бывает дома — даже ночует больше на заводе.

В очереди мы с Женькой стоили с вечера. За ночь перемёрзли совсем, но ничего. Скоро придёт Люська-выдра с Сенькой Шульбертом. У нас договор: ночь и до открытия магазина я с Женькой дежурю, а потом до самого конца, пока не получат продукты, — Люська с Сенькой.

До открытия магазина было больше часа, когда взвыли сирены. Очередь подалась под арку дома, в укрытие, а мы с Женькой — на чердак соседнего дома. Выбрались на крышу.

Из-за туч слышен прерывистый гул самолётов. Это — фашисты. У наших моторы не так гудят.

Женька стоит, прислонившись к печной трубе, голову задрал. Я тоже до боли в глазах смотрю вверх. Со стороны аэродрома доносится стремительный рёв. Будто кто-то опустил туго заведённую пружину — и она стремительно распрямляется.

— Наши вылетают, — говорит Женька и смотрит в сторону аэродрома. Но аэродрома не видать — только крыши домов и вытянувшиеся одна за другой неширокие улицы Новой Деревни.

Над головой пронёсся самолёт с красными звёздами на крыльях. Потом второй, третий. Небольшие, зелёного цвета, они круто набирают высоту и вскоре исчезают за пологом туч. Какие-то минуты в воздухе ещё слышен их гул, но вот он стих и наступает тишина.

— Наверно, отец мой полетел, — сказал Женька и потрогал на голове свой шлем.

Из громкоговорителя донеслась музыка и мужской голос несколько раз повторил: «Отбой воздушной тревоги».

— Пошли, а то не пустят, — говорю я Женьке и смотрю с крыши вниз, на очередь. После тревоги она снова вытянулась на пол-остановки.

Женька достаёт из кармана два маленьких картонных квадратика. Это — номерки. Их выдали в шесть утра, когда шла отметка стоящих в очереди Теперь это делается всегда. Если есть номерок и фамилия твоя записана в специальную тетрадь — её ведёт тройка, которую выбирает очередь, — то можно ненадолго отлучиться.

— Пошли, а то и с номерками не пустят, — говорю я.

Мы бежим по лестнице вниз.

Очередь шумит, толкается, спорит. Пришла наконец Люська.

— А Шульберт где? — спросил я.

— Ты, Володя,— ответила она,— пожалуйста, не дразни Сеню Шульбертом. У него есть фамилия — Берг.

— А кто же он, если не Шульберт? — ехидно спрашивает Женька.

— А откуда это вы взяли Шульберта? — не унимается Люська.

— Музыку один такой тоже выдумывал. Поняла? — отвечает Женька.

— Э-эх ты, Шульберт, — презрительно говорит Люська. — Фамилия композитора не Шульберт, а Шуберт. Не знаете? Стыдно даже...

— Ладно, — одёргиваю я, — ты не больно. А Сенька всё равно Шульберт. И что не пришёл — за это он ещё получит...

— Граждане! Встаньте по одному! — кричит милиционер.

Очередь вздрагивает и ползёт вдоль улицы.

В магазине — давка. Окна забиты, а электрические лампы чуть светят. Видны красные волоски. Свет от них идёт бледный, слабый. У нас дома они и совсем не горят — электроэнергии не хватает теперь на всех.

Иногда в магазин врываются отдаленные удары. Будто кто-то бьёт в барабан. Редко и увесисто. Это идёт артобстрел нашего района. Очередь притихает. Люди прислушиваются — куда бьёт фашист. По звуку можно приблизительно угадать, где разорвался снаряд.

— Маисовой муки мало. Всем не хватит, — говорит продавщица.

Очередь заволновались.

— В одни руки давать не больше чем на три карточки! — закричали те, что стояли далеко от прилавка.

Нам хватило маисовой муки. И яичного порошку — за мясо. Но карточки отоварили не полностью — у нас их было слишком много.

— Что же теперь будем делать? — спросила Люська, когда мы выбрались на улицу.

— Шульберту физиономию разукрасим, — сказал Женька и нахмурился.

После полутьмы глаза резало от солнца. У магазина не расходилась толпа.

— Повезло же вам, — сказала очень полная женщина и с завистью посмотрела на наши пакеты.

По рельсам простучал трамвай. На дубах, которые росли вдоль Невы, покачивались одинокие, почему-то ещё не опавшие красноватые листья. А на берёзах и тополях ни одного листика.

До зимы ещё далеко, но её приближение чувствуется во всём. По утрам нет-нет да и увидишь ледяную корочку на луже. И ещё близость зимы особенно замечаешь, потому что с дровами плохо. Приходится экономить.

Мы медленно шли по набережной.

Женька шмыгнул носом и со всей силы ударил по камешку, который валялся над ногами. Куль выпал у него из рук и развернулся Порыв ветра ударил по маленькой белой горке и ополовинил её. Лёгкая, как пыльца, маисовая мука взметнулась белым облачком. Женька шлёпнулся до землю и закрыл оставшуюся муку.