– Так долго тут идти до твоего банка? – Элис потёрла друг о друга ладошки и выпустила ртом пар. В марте выдавались холодные деньки!

– Всего несколько метров. Пойдёмте. Тут дети выпускали мыльные пузыри, очень красиво… и солнце из облаков вышло!

Даже Сесили удовлетворённо поёжилась, списав это на мурашки на холоде, когда Михаэль взял её под одну руку, а Элис – под другую, и они вместе зашагали вдоль многолюдных лондонских скверов и торговых домов с их громкими пёстрыми логотипами и афишами. Сёстры то и дело переглядывались, читая в глазах друг друга надежду на то, что, хотя мать и Маргарет и могли навсегда запереть их дома, если бы только узнали обо всём, такого рода прогулки отныне не будут для них редкостью. Их новый друг оставался спокоен и невозмутим как скала, хотя чувствовал смущение девиц и даже польстился им, пряча в уголках губ улыбку. Какими важными они казались самим себе со стороны! И даже весенние лужи переступали так, как будто те не забрызгали их сапожки и юбки. Души Элис и Сесили летали, а завистливые взгляды прохожих девиц лишь разгорячали их кровь.

 Солнце всё-таки напомнило о себе, когда автоматические двери банка показались в самом конце улицы. Михаэль задумчиво нахмурил лоб – больше ничего не выдавало его тревог, – но Элис всё равно прочитала их на его лице и, прежде чем отправить его внутрь в поисках правды об отце, мягко коснулась рукава его пальто.

– Всё будет хорошо. Вот увидишь! Даже если они там ничего не знают, мы всё равно докопаемся до правды.

Михаэль растроганно кивнул, поправил концы шляпы и выпустил руку Элис из своей.

– Знаешь, – проговорил он, располагающе смеясь, и уже сделал шаг к дверям, – а я бы всё-таки посмотрел этот твой «Трамвай»… Надо же понять, что ты нашла в своём Брандо!

– А он, между прочим, хорош, – не осталась в долгу Сесили, – ты бы только видел!

Элис затаила дыхание, когда Михаэль скрылся в аккуратном, меблированном вестибюле банка, и осознала, что сердце в груди колотилось как птичка в клетке. Прошло несколько минут, пока они с сестрой судорожно вспоминали всё, что Штерн рассказал им о своём отце: английский шпион, долгое время работавший в Австрии под прикрытием, присылавший каждый год большую сумму на содержание сына, но никогда не связывавшийся с ним напрямую…

 Ровно через двадцать минут автоматические двери вновь раскрылись, и Михаэль вышел к Элис и Сесили ни жив ни мёртв, даже пальто толком не запахнул. Лицо ещё мрачнее, чем тем утром при разговоре с мисс Стинг! И куда только делся тот обходительный, невозмутимый юноша, и откуда в его глазах такой недобрый огонёк? Элис вскрикнула от неожиданности, когда Михаэль гневно сжал в кулаке лист бумаги. Неужто плакал?

– Ну, – прямо с порога накинулась на него Сесили, – что там? Что ты узнал?

– Мой отец не был шпионом, – процедил Михаэль, сильно стискивая зубы, и снова до хруста сжал тот листок в кулаке. – Дядя врал мне. Всё это ложь.

– Боже мой! Тогда кем же он был?!

Штерн не ответил, лишь прерывисто моргнул и отвернулся. Затем, всё ещё не откликаясь на зов девушек, быстрым шагом пошёл прочь. Его силуэт заволок лондонский туман.

Глава 4

Каждый раз, когда прохожие дети нечаянно задевали его за плечо локтем, их матери ворчали, а отцы махали кулаками в воздухе, огонь только сильнее закипал в Михаэле. Сесили и Элис что-то кричали ему вслед, но он не хотел, чтобы они попали под горячую руку, а потому не оборачивался. Улица с её шумными автобусами, бесчисленными перекрёстками и флагами расплывалась перед глазами. Британский флаг! Разве он имел к нему какое-либо отношение?

Дорожный знак, указывавший на Трафальгарскую площадь, завился волчком на месте, когда Михаэль стремительно прошёл мимо и остановился только возле кинотеатра с громким слоганом: «Всего три дня бесплатных билетов для тех, кто ещё не смотрел легендарный «Трамвай-желание»! Успейте до окончания показа». С афиши на прохожих глядел крепкий мускулистый мужчина в мокрой рубашке, сплошь облепившей подтянутый торс.

«А это, должно быть, Стенли! Да-а, мисс Вудсток, губа у вас не дура!».

Улыбка сама налезла на лицо, наполнив сердце умилением и теплом, и только тогда гнев немного отпустил Михаэля. Фетровую шляпу и демисезонные сапоги увлажнили капельки дождя, а по крыше кинотеатра забарабанило так, что пришлось забежать под козырёк.

«Девчонки хорошие, – пронеслось в голове красной нитью, принося за собой облегчение, и даже машины, проезжавшие по лужам на высоких скоростях, не отвлекли его внимания. – Элис в особенности. Верит в людей и их духовность, не знает ничего о грязи и лжи этого мира. Как с Луны свалилась! Придётся мне её защищать».

Михаэль никогда бы не подумал, что подружится с девчонками, но те подкупили его своей душевностью, наивностью и отзывчивостью. Такими естественностью и теплотой в его жизни веяло только от матери! На весь пансион они единственные не чурались его, и он был бы идиотом, если бы не подружился с ними. Сёстры Вудсток согласились помочь, как только услышали про некую тайну, что, должно быть, хранил его отец, который на самом деле – какая ирония! – оказался просто-напросто евреем. Да ещё и зажиточным евреем с, надо признать, весьма специфичным юмором и странноватой любовью к придурковатым загадкам.

 Вот что старый прохвост писал сыну в письме, которое оставил в ячейке банка, где, к слову говоря, никто так и не назвал его имени, зато вручили Михаэлю конверт с таким пресным лицом, будто давно ожидали его появления:

«Дорогой мой, любимый сынок,

Когда ты прочтёшь это письмо, я наверняка уже буду мёртв. Не знаю, что именно прикончит меня – газовые камеры Освенцима или пыточные Гестапо, – но в одном я уверен точно: даже перед лицом смерти я не потеряю оптимизма. Верить в лучшее для меня всё равно, что дышать!

Я не стану называть тебе себя, ведь это может плохо кончиться. Пусть так! Я радуюсь уже тому, что Провидение позволило тебе прочитать сии строки. В следующую Хануку, если я буду ещё жив, то обязательно зажгу свечу в подсвечнике.       

Коль захочешь узнать меня хоть чуточку поближе, то я скажу, что весьма словоохотлив. Когда мы с твоей мамой только познакомились в той самой клинике в Вене, она говорила, будто лучше меня никто не рассказывает анекдотов. Даже твой дядя – серьёзный, деятельный старина Томас! – иной раз не сдерживал улыбки и, качая головой, пенял мне пальцем: «Ну ты и проныра, раввин!». Уверен, что он сделал всё, что только мог, чтобы родство со мной никак не угрожало твоей жизни. Ещё одну свечу в Хануку я зажгу за милого шурина.      

 Что же до меня, то надеюсь, что когда-нибудь Соне хватит мужества рассказать тебе правду. Как ты представляешь себе меня, когда читаешь эти строки? Лысый, усатый дядечка-еврей, попыхивающий сигарой в перерыве между банковскими махинациями, да никогда не выпускавший из толстых пальцев счётов? В чём-то ты, конечно, прав, мой мальчик. Да только помимо любви к деньгам мною всю жизнь двигала и ещё одна страсть, которая в итоге свела меня с твоей горячо почитаемой – и мной тоже! – матерью: страсть к искусству.       

В те времена, когда в Германии уже вовсю бушевали национал-социализм и антисемитизм, мы – блаженные австрийцы! – верили, что нас-то беда обязательно обойдёт стороной. Увы, большинство из нас ошибалось и очень горько потом расплачивалось за свою недальновидность. Кого не подвела чуйка, тот вовремя уехал в нейтральную Швейцарию, но только не я. Слишком сильно держался за свой банк и коллекцию! Я бы очень хотел провести всю оставшуюся жизнь и спокойную старость рядом с тобой, сынок, и обожаемой Соней, но, к сожалению, этому не бывать. И поскольку мои дни сочтены, а в дверь уже ломятся солдаты Гестапо, уж прости старику маленькую шалость и исполни его последнюю волю.       

Я приготовил для тебя загадку. Я всю жизнь обожал такие игры!      

 Не волнуйся насчёт системы передачи денег между банком на Трафальгарской площади и Мюнхенским – я настроил её так, что даже самый хитрый штурмбаннфюрер не отыщет моих следов. Евреи славятся пронырливым умом, не так ли? Разве что только это письмо… Те деньги, которые перечисляются каждый год в Мюнхен из уцелевших запасов моей казны, лишь малая часть того, что я мог бы сделать, не став для тебя настоящим отцом. Всё моё состояние спасти не удалось – эти животные конфисковали всё от картин Гойи до китайских ваз! – но и того, что уцелело, должно быть достаточно, чтобы ты достойно вступил в эту жизнь, малыш. Ну а загадка…