– Садись, милый, – беззаботно отозвалась Соня и, оставив гостинцы на кухне, застучала тарелками и вилками и вернулась в гостиную, где дядя Томас по своему обыкновению читал газету. – Ужин вот-вот будет готов.

– Я не хочу есть, мама, – вяло откашлялся Михаэль, встал напротив большого вытянутого стола, за которым домочадцы обычно ужинали, и на одном дыхании выпалил: – Дядя! Вообще-то… Я хочу с вами поговорить. Я решил… Я бросаю институт и еду в Лондон.

   В висках пульсировало, а ушастый домашний кокер-спаниель залаял от всей этой стремительности, завился у ног волчком. Соня разливала вечерний кофе по кружечкам и как раз наполняла чашки, замерла с чайником в руках и вскрикнула. Томас опустил очки к переносице.

– И тебе не хворать, дорогой племянник, – проговорил он, иронично вздыхая, и со скрипом задвинул для Михаэля стул. – Садись. Скоро и Пауль из спортивной секции вернётся.

  Первый порыв немного прошёл, и Михаэль покорно сел, сложил руки на коленях, постучал кончиком домашних тапочек о чистенький паркетный пол и огляделся.

    Бесчисленные книги, разложенные по полочкам по цветам и авторам, стены с бежевыми обоями, фарфоровый тюрингский сервиз в серванте, фортепьяно в углу, радиоприёмник, даже американский цветной телевизор, который далеко не все в Пассау могли себе позволить… Один он, Михаэль, не вписывался в эту идеальную кукольную жизнь! Настенные часы с кукушкой надоедливо тикали, а тут ещё и мать так смотрела, словно вот-вот расплачется.

– Мам, – мягко позвал Михаэль, но та только моргала и не двигалась. Часы пробили шесть, и Соня вздрогнула, будто услышала артиллерийский выстрел или сирену перед бомбёжкой. Кончится ли это когда-нибудь? Многие, кто прошёл через войну, страдали от нервных тиков, а Соня до сих пор мучилась от ночных кошмаров.

   Вот уже много лет она предпочитала бытность домохозяйки сестринскому ремеслу, и сын не осуждал её за это. Через что ей только ни пришлось пройти, чтобы вырастить его в Третьем Рейхе, и это ещё дядя Томас, благодаря специальности, остался в тылу и помогал! Другим молодым матерям так не везло… К тому же денег, которые некий английский банк каждый год присылал на имя Сони с анонимного счёта на Мюнхенский, хватало с лихвой на все их нужды. Даже Пауль иногда без зазрения совести стрелял у тётки карманные!

– Пойду и посмотрю, как там курица в духовке, – прошептала она еле слышно, лихорадочно вытерла руки о передник и заспешила к выходу. Михаэль проворно встал с места, так что стул под ним заскрежетал о паркет, и схватил её за локоть.

– Мама, пожалуйста, – проговорил он виновато, сжал её руку в ладонях и, зажмурившись, поцеловал. Соня с нежностью коснулась его макушки. – Не злись на меня. Я должен… Я уже так давно об этом мечтаю.

Во времена национал-социализма Соню Штерн назвали бы идеальной дочерью, матерью и сестрой, и даже сейчас, когда ей исполнилось сорок четыре года, былой ласковый и нежный образ белокурого ангела, который её сын яркой вспышкой пронёс через всё детство, до сих пор переполнял его сердце. Он всё время думал, что рано или поздно должен уйти из дядькиного дома – коль у него не имелось отчего, – но каждый раз оставался. Ради неё. Ради неё же держал язык за зубами, и даже то, что отец был, мол, англичанином, узнал после долгих и методичных расспросов, из-за которых Соня непременно заливалась слезами.

– Мы познакомились в Вене ещё до войны, – говорила она, стряхивая слезинки с уголков глаз, пока укладывала его – восьмилетнего, – спать. Даже одеялом накрывала до самого носа, словно хотела защитить: – Я работала около года в психиатрической больнице последователей психоанализа, а он каждую неделю приходил туда навещать родственницу. Я уехала обратно в Германию, а больше мы и не виделись. Вот и вся история, шэцхен. Он даже не знал о твоём существовании.

– Тогда откуда деньги в Мюнхенском банке? – спрашивал Михаэль уже в тринадцать.

 Глаза Сони на миг стекленели и наполнялись слезами, нижняя губа дрожала. Она выбегала из спальни, прикладывая к векам идеально симметричный платочек, после чего туда заходил Томас, скрещивал на груди руки и, поправляя очки на переносице, осуждающе качал головой.

  В такие минуты Михаэль чувствовал нестерпимый стыд за то, что довёл мать до слёз, сглатывал и долгое время не задавал лишних вопросов. Вскоре всё начиналось заново. В пятнадцать лет, уже после войны, Михаэль спросил у родных, почему не носил отцовскую фамилию и почему весь Пассау упорно делал вид, словно у Сони Штерн никогда не было мужа, а сын появился как будто из воздуха? Вот тогда-то дядя Томас и выдал нечто новенькое: потому что причастность к английскому шпиону могла бы стоить им жизней!

– Ну вот ты и вынудил меня сказать правду, – всплеснул руками дядя Томас. – Да-да, мой мальчик, ты не ослышался! Потому и не спрашивают и не говорят, что слишком нас уважают. Не хотят навлечь беду. Особенно во времена режима… Ты знаешь, что могли сделать с тобой и Соней?

 Как Михаэль гордился собой тогда: английский разведчик! Его отец – герой, внедрившийся в австрийскую, а затем и германскую элиту, чтобы стать полезным своему отечеству – Британии. Его, мол, всё равно раскрыли, и никто не знал, чем закончилась жизнь английского героя – неужели умер в пыточных Гестапо? – но разве это имело значение?

– Как его звали? – со слезами на глазах спрашивал тогда Михаэль. – Я хочу знать!

– Ну это уже слишком, – хмурился дядя, поправляя рукава белого халата, и строго пенял племяннику пальцем. – И так уже много тебе рассказал… Англичане нас до сих пор не любят. Храни в секрете, что я тебе сказал, хорошо? Это наша общая тайна.

   Ещё на несколько лет разговор утихомирил пыл Михаэля, но желание узнать об отце побольше не покидало его. Лондон – шумный, промышленный, контрастный – до сих пор манил его со страшной силой, и Михаэль всерьёз связывал это с зовом крови. И Гёте он предпочитал Шекспира, и Черчилль – «величайший политик, которого видывал свет», и лучше Rolls-Royce не придумали машины! Михаэль обожал английские бренды одежды и обуви, залпом читал толстые фолианты о правлении британских королей, ответственно учил язык и мечтал побывать в Лондоне. Анонимный отправитель в английском банке оказался к тому же единственным связующим звеном между ним и отцом, и Михаэль всё чаще возвращался к нему мысленно. Вот бы наведаться в тот банк, вот бы разузнать, кто и когда перечислял те деньги на его имя! Быть может, «английский герой» ещё не покинул этого мира, и его можно разыскать?

 Вот так Михаэль и решил, что не задержится больше в Пассау. Несмотря на слёзы матери, неодобрение дяди Томаса и шутки Пауля о том, что одержимость кузена всем английским – всего лишь временное увлечение, Михаэль знал, что для него не нашлось бы пути назад.

 Полтора года в теологическом институте? Вот о чём он уж точно не будет жалеть!

– А вот теперь поговорим серьёзно. – Отставив кружку на блюдце, дядя Томас снял очки с переносицы и кивнул племяннику. – Я же сказал: садись. Соня, ты тоже останься. Эта песня уже слишком давно тянется.

    Михаэль вновь сел, крепко сжал материнскую руку под столом и вгляделся ей в глаза, пока Томас что-то бормотал спокойным, рассудительным голосом, а кокер-спаниель лаял возле входной двери. Им всегда хватало и нескольких переглядываний, чтобы понять друг друга, и, когда Соня мягко улыбнулась сыну, – несмотря на причитания Томаса, – Михаэль уже знал, что поступал правильно.

  «Не злись на меня, – кричал его ласковый сыновний взгляд, который Соня без труда раскусила. – Что бы я там ни нашёл, я должен знать. Это важно для меня. Важно, как ничто другое!».

– Итак, ты решил уехать, – твёрдо начал Томас, а Соня сильнее сжала пальцы сына и кивнула ему. Михаэль расплылся в улыбке. Она поняла его, она не злилась!

– Решил, дядя, – уверенно отвечал он и украдкой подмигнул матери.

– В Лондон? – Герр Штерн чутка повысил голос и шустро вскинул брови.

– Так точно, дядя.

– Но ты должен понимать, что это очень ответственный шаг, и нужно всё продумать. Где будешь жить, что будешь делать, где возьмёшь деньги, да и к тому же твоё обучение…