Сердца тревожа карими глазами,

мятеж мутила в душах, так что сами

собой они итожились дотла

уже бессильно, без сопротивленья.

Взметая вороными волосами

искр россыпи со смерчем пополам,

сумела бы в пожаре вдохновенья

спалить, наверно, замок весь. Огонь

наружу так и рвался: только тронь.

И даже пусть наш полный света путь —

судьбы в судьбу – пролёг буквально сразу.

Но если ты сердилась, метастазы

отчётливого страха драли грудь.

Зрачки пронзали, будто убивали

на месте, низвергая до экстаза,

до судорог. Чтоб шею не свернуть,

я сам же подвергал себя опале.

Но как спасёшься, если суждено?

И шея была сломана. Давно.

Шёл тысяча шестьсот какой-то год

от богорождества по счёту мира,

который инкарнировал нас. Сиро

октябрь дотлевал. Гоняя взвод

своих рейтар по вязкой грязи плаца

сквозь занавесь дождя в одних мундирах,

чтоб служба не казалась мёдом, рот

в командном оре раздирая, братца

я матом поминал, поскольку он,

забыв о деле, укатил в притон.

Он, а не я, носил гвардейский чин.

Мне ж только подменять его нечасто

случалось. Таковы законы касты:

служил в войсках лишь старший из мужчин

родов высокой крови. Те, кто – младше,

не призывались вовсе, но участье

в войне принять могли, явив почин

патриотизма, скажем пышно. Брат же

порой и в годы мира слал гонца,

прося явиться – памятью отца.

И вот я стыл, пропитываясь вдоль

и поперёк слепой осенней влагой,

на полигоне, ради чести флага

фамильного страдая, в думах, столь

не подходящих к данной обстановке,

а именно: о музыке, – из фляги

потягивая виски. Алкоголь

помалу расслаблял. Рейтары ловко

учебный бой кончали. Тут – трубой —

с подачи чьей-то прозвучал отбой.

Я оглянулся. От дороги брат

верхом и в окружении охраны

галопом приближался. Слишком рано

он нынче возвращался, на мой взгляд.

Почувствовав тревогу, я навстречу

ему направил одра, протараня

кусты бурьяна хлёсткого, подряд

в уме перебирая быстротечно

причины братьей спешки. Лишь одна

могла быть верной: началась война.

Мысль подтвердилась: скоро суток семь,

как силы неприятеля ломили

в пределы королевства, милю к миле

осваивая в натиске, совсем

подмяв под лапу замки побережья

по тупости изнеженных извилин

владельцев их, что вборзе смылись все,

не оказав отпора. Так, небрежно

скатившись к панике, а там – поддавшись ей,

страна лишалась четверти своей.

Спасая положение, престол

в порядке срочном выдвинул заслоны

гвардейского резерва. Но филоны

в генштабе – величайшее из зол! —

просрали всё на свете, и противник

по-прежнему стремился неуклонно

к столице. Столь внушительный укол

заставил короля оперативно

начать мобилизацию. А брат

примчался сам, чтоб сколотить отряд.

Задержки не случилось: эскадрон

уже к утру рысил за мною в ставку,

бесцеремонно вспарывая давку

дорожную. На тракт со всех сторон

стекались толпы беженцев уныло.

От раненых, бредущих на поправку,

я узнавал подробности: урон

был нанесён значительный. Томила

тень неопределенности. Как знать:

давно уж, может, бита наша рать.

И всё ж таки успели. Чин штабной

мне указал позиции, и наши,

занявшись лошадьми, оружьем, кашей,

обувкой, камуфляжем, до ночной

последней стражи провозились. Я,

не вмешиваясь, лишь назнача старших,

перекусив горбушкою ржаной,

направился по лагерю. Друзья,

возможно, где-то здесь же были, но

вернулся через час ни с чем: темно.

Добравшись до шатра, внутри прилёг

и, запахнувшись в мех плаща, устало

отдался немоте бредовой: скалы,

избушка в дюнах, сосны, – но не смог

нащупать суть. Спеша за петухами,

взыграли барабаны, и настала

пора побудки армии. Восток

негромко багровел. Не затихая,

гремели хрипло глотки горнов. Ночь

с тоской строевика тянулась прочь.

Пришёл пакет от брата. В письмеце

тот сообщал, что отправляет роту,

составленную наспех из народа

обширных наших вотчин, а в конце

темнел намёк, что сам ещё не скоро

прибудет мне на помощь: орды сброда

залётного – наглец на наглеце —

болтались по феоду и разором

грозили. Только твёрдая рука

напасть сию могла унять пока.

Итак, команда поручалась мне.

Немедля, привыкая к новой роли,

я в штаб погнал посыльного (уж коли

досталось что, так отвечай вполне)

узнать о пропозициях, о слухах,

забрать приказы, получить пароли

и прочее. А сам на скакуне

поехал к маркитану: право, сухо

во фляге оказалось, – капель пять

отнюдь не помешало бы принять.

Затарясь и залив пожар внутри,

поднялся на пологий взгорок, местность

желая обозреть. Вдоль леса тесно

лепился лагерь, где-то мили три

в длину имея. Север был открыт:

сплошной простор, раздолье, неизвестность

и… неприятель. Можно было при

большом стараньи высмотреть: расшит

весь горизонт дымами – это враг

раскинул генеральный свой бивак.

Но вздыбился вдруг взгорок под конём,

а недра снизу отозвались гулом

и полыхнули с бешеным разгулом,

выплёскиваясь брызнувшим огнём,

распоротые вширь ударом горным.

Тут силою шальной меня взметнуло

и оземь враз – с животным вместе. В нём

дух обмер и угас – летально-скоро.

А я, своё беспамятство избыв,

потом лишь от других узнал про взрыв.

Со слов отцов обители, в чей скит

доставлен полутрупом был тогда же —

в крови и грязи, копоти и саже.

Сооружая инженерный щит,

сапёры неприятельские минный

аккорд окрест заложили, и вражьей

затеей фланг наш оказался сбрит.

Меня ж из-под 500 кило конины

извлечь сумела трудница одна —

юница милосердного звена.

Вот только кто она? – молчали все.

Не записали в суете случайно.

Само спасенье оставалось тайной,

пока я, оклемавшись, не насел

на принимавших весь поток увечных

в день той диверсии необычайной.

Послушники, как белки в колесе,

меж ранеными хлопотали в крайней

запарке, правда, на поговорить

нашли минуту, дав к разгадке нить.

Припомнил смутно самый молодой,

что вроде видел раньше ту юницу,

притом что чёткой памятью на лица

не мог похвастать. Да и ерундой

подобной заниматься в укоризну

тому, мол, чьё призвание – молиться

за край родной, измученный бедой,

за государство, за судьбу Отчизны

и за народ, что в мощи духа крут,

за героизм и бескорыстный труд.

Так вот, брат-санитар успел тогда

услышать фразу, брошенную девой.

«Спасти спасла. Глядишь, и королевой

придётся стать, как бабка нагада…»

Зацепка в чём тут – «бабка нагадала».

Теперь же вызнать требовалось, где бы

сыскать ту неизвестную в годах

и с ведовским умением немалым.

А ко всему ещё б успеть, пока

она не стала пеплом в угольках.

С опаской и оглядкой на костёр,

пророчиц и провидцев чли в народе.

Хоть из недобрых помыслов нашкодить

мог запросто какой-нибудь филёр,

явившийся к церковникам с доносом.

Те не тянули, и в любом феоде

указанных хватал христов дозор.

Судили тоже спешно: без вопросов,

когда касалось дьявольских интриг, —

и приговоры штамповали вмиг.

Тем временем в обитель прибыл брат.