Не завалило – цел и жив с утра.
«Открыл глаза: светло. В стене – дыра».
На огневую поскакал попозже,
но вышло, что пешком: убило лошадь.
Узнал на батарее: спозаранку
по балке к ним прорвалась группа танков
и стала с ходу блиндажи утюжить.
Подбили пару. А десант их тут же
закидан был гранатами. Суббота
кроваво стартовала, и без счёта
рыча валили «тигры» – в ряд не в ряд.
Как оказалось, было шестьдесят
на левом фланге. Только штук пятнадцать
смогли поджечь. Хоть если разобраться,
так это вполне сносный результат.
Страшнее то, что отступить назад
пришлось, траншеи первые оставив.
Не знал пока Гончар про орден Славы,
которым обернётся данный бой.
Но нам приказ известен наградной.
***
Добравшись до позиций сквозь обстрел,
Олесь телегу с минами сумел
пригнать. Но пал от раны комрасчёта.
На его место возле миномёта
герой и встал. Потом случилось так:
отражено семь вражеских атак,
два пулемёта взорвано, и в схватке
убито немцев полтора десятка.
Гончар за столь отважный дух и пыл
на «Красную Звезду» представлен был.
А в штабе заменили орден «Славой».
Но впереди ждала река Морава,
апрель, австрийский берег, и тогда
на грудь упала «Красная Звезда».
С шестого по 8-ое мины он
на тот плацдарм, где бился батальон,
возил водой – на всём, способном плыть.
Не подвела украинская прыть.
И сам не утонул, и роты спас —
столь по-казацки выполнив приказ.
Здесь Середу Олесь уел в наградах,
хоть и Григорий воевал, как надо.
Но выпало – как выпало. Ни разу
не мерились при мне «иконостасом»
фронтовики знакомые. Одно
всегда стояло выше: в край родной
вернулись живы – поживём и ныне.
И, кстати, не добрались до Берлина,
не расписались на стене рейхстага
ни дядя, ни Гончар. Их полк у Праги
закончил в мае добивать врагов.
После войны. Одиннадцатого.
***
И вот он – мир. Григорию во Львове
при штабе довелось служить. И, к слову,
как раз тогда туда он перевёз
родителей, сестрёнку. А колхоз
остался в прошлом. Позже с Украины
уехал Гриша, жил на Сахалине
с женою, сыном, дочерью. Но нет
уже ни с кем контактов много лет.
Поскольку умер дядя – всё же годы.
Как и Олесь Терентьевич. Природе
ведь наплевать: с деньгами ты, без денег,
пенсионер армейский, академик.
Не на войне, а значит, не суметь
ни обмануть, ни пересилить смерть.
Она явилась в девяносто пятом
и забрала с собой Лауреата
Госпремий Сталинских и Ленинских, и прочих,
общественника с кучей полномочий,
Героя Соцтруда и кавалера
различных орденов, – и всем примера:
советским и свидомым, – «генерала»
и даже записного аксакала
литературы рухнувшей державы.
Т.д., т. п., а в гроб всего лишь «Славы»
хватило бы, «Звезды» и трёх «Отваг».
Через полвека после тех атак.
***
Пока же были Барт, и Грон, и сила,
что била и давила, и крушила.
Уж в первый день фашистского рывка
вкатили танки на КП полка.
И командир его Хашим Ходжаев
подбил один гранатой. Но ужалил
таджика-подполковника второй:
погиб от взрыва офицер-герой.
Неделю продолжался «Южный ветер».
Ключом к плацдарму городок Камендин
являлся. Здесь бои за каждый дом,
как в Сталинграде, развернулись. Гром
орудий рвал ушные перепонки.
А через реку, лёд ломая тонкий,
на левый берег от немецких танков
шли доблестной дивизии останки.
Да, уходили. Плача, стиснув зубы.
Да, уходили. Тысячами трупы,
свои и вражьи, тлели возле Барта.
Да, уходили. Чтоб вернуться в марте.
Когда на запад неостановимо
покатится советская лавина.
***
Мне повезло, что человек я – мирный.
Не агрессивный, даже не настырный.
Но в детстве часто, как и все, впрочем,
вживался в подвиги. И днём, и ночью.
17 лет прошло после Победы,
когда родился я во вторник, не в среду.
Хоть мог и вовсе этот свет не встретить,
если бы дядю смёл «Южный ветер».
Случись, не выжил бы дядя Гриша,
и в мире б всё по-другому вышло.
Семья не выбралась бы во Львов
и, может, сгинула без следов
в послевоенные голода.
А меня б не было никогда.
То есть, обязан, пока не помру,
я и Григорию, и Гончару,
и миллионам живых и павших,
не только своих, но и не наших,
за животворную эту связь,
что не ослабла и не порвалась.
Вот почему теперь я песню понял
про «всё, что было не со мной, помню».
Паром через Одер
Матвею Михайловичу Середе
Был тот путь очень долгим,
но не дался быстрей бы.
Отступали до Волги.
Наступали до Эльбы.
•••
Сорок месяцев кряду
километры ломая,
через ад Сталинграда
до победного Мая
дед не ради награды,
но крестьянски упорно,
шёл в составе бригады
инженерно-сапёрной.
Нет, не полз по-пластунски,
не бросался в атаку
и не рвался по-русски
в рукопашную драку,
хоть и так заработал
пусть медаль, а не орден,
за свой труд для пехоты —
за паром через Одер.
•••
Фронт, январь сорок пятого.
Огрызался кроваво фриц.
А дед ездки наматывал
у селения Шайдельвитц:
их команде повозочной
очень важное дело
поручили в тот час ночной —
под огнём артобстрела.
В темноте не видать ни зги —
лишь разрывы и вспышки.
Страх приказывает: «Беги!!!»
Только сердце не слышит —
метрономом стучит оно.
Мозг по венам ярёмным
заклинает рукам одно:
«Берег требует брёвна!»
•••
Чтобы двинулся фронт вперёд,
ждут и Ставка, и командармы
переправы стрелковых рот
для созданья плацдарма.
На бумаге, морзянкой, ртом —
есть приказ, и всё будет ровно.
Правда, дед знает лишь о том,
что нужны эти чёртовы брёвна.
Знает дед. Но не ведает конь,
для чего его среди ночи
гонят вновь и вновь сквозь огонь,
понужая тяжесть волочь им.
Мерин ржёт, как не ржал вовек,
а сквозь грохот разрывов тихо
просит ласковый человек
почекати до передыху.
•••
И скотина сквозь «не могу»,
доверяясь спокойствию деда,
тянет брёвна, чтоб на берегу
околеть, не дожив до Победы.
Может, дед и в последний час
вспоминал про этот их подвиг:
«Та медаль – для обоих нас.
Ты прости меня, коник».
Вольные Луки. Кировоградщина
Александре Ильиничне Середе
Полустанок Вiльны Луки
прячется у горизонта.
Тот ставок, что перед нами,
пруд по-русски, – без названья.
По дороге же налево
будет хутор малолюдный,
до войны – в тридцать девятом —
родилась там моя мама.
В сорок первом пришли немцы
и её чуть не убили.
Она сильно испугалась,
когда фриц вломился в хату,
разрыдалась, а германец
девочку схватил за ножки
и ударить собирался
головой о печку. К счастью,
её мати – баба Шура,
