Василий Ильич молча выпил, закусил огуречной долькой и принялся шумно хлебать щи, изредка поправляя хлебом усы.

Погруженный в свои раздумья, он сидел, ел и, казалось, не замечал никого из тех, кто был с ним за столом. Степанида украдкой косилась на мужа. Отощал заметно без ее заботы. Никогда он не отличался разговорчивостью, а сейчас и вовсе выглядел каким-то угрюмым. «Бирюк бирюком, – подумала Степанида. – На войну, чай, уходит, мог бы и поговорить о чем-нибудь. Или совсем отвык от меня. Чужая я, понятно, теперь ему».

Притихших, настороженных, молча сидящих за обедом Оболенских всколыхнул появившийся Лиханов.

Поздоровался, кивая головой, и обратился ко всем, будто они могли ему чем-то помочь:

– Вы мне скажите, товарищи, существует какая-либо справедливость на белом свете?

– Ты о чем? – сочувственно поглядела на него Лёна. – Тебя что, кто-нибудь обидел?

– Хуже… Вторую неделю, как подал заявление… Чтобы в армию призвали. Ни ответа ни привета. Все ребята вместе подали в один день. Несколько товарищей с факультета и Миха Байрон. Их всех призвали, а я вот… перед вами. Миха уже в запасном полку обучается. Вчера открытку прислал. От Андрея тоже получил. Вот. – И он протянул Лёне письмо. – Призвали и направили в студию Грекова. На днях будет в Москве. А меня… – Он развел руками. – Несправедливо.

«Уехал и не попрощался, – подумала Марина о Михе. – Обиделся. Мне что, легко?»

– Какой ты еще тут справедливости добиваешься? – спросила, вздыхая, Степанида. – Войну Гитлер против нас открыл, ни у кого ничего не спрашивал. О Господи, – перекрестилась она, – а ты справедливость отыскиваешь.

– У тебя же больна мать, Виталий, – сказала Лёна. – Куда же ты? Она останется одна.

– Мамашу, я договорился, возьмут в больницу. За ней уход особый надо, под наблюдением медиков. Я ей тут плохой помощник, ничего не смыслю в медицине. – И Лиханов обратился к Гришину: – Василий Ильич, а вас кто назначил?

– Московский городской комитет партии утвердил.

– Понимаю. По партийной линии, значит, вас. А кем вы, извините за нескромный вопрос?

– Комиссаром полка в дивизию ополчения.

– Вот бы мне туда. Возьмите меня, Василий Ильич. В ноги вам поклонюсь, возьмите.

– Чудной вы, Виталий, право. Нешто я сам подбираю людей? И потом в нашем полку в целом-то пожилой народ, с автозавода нашего добровольцы. Просись через военкомат. Направят, я что, против? Будем в одной дивизии воевать. А я сам, понимаешь, такими правами не наделен.

– А где ваш сборный пункт? – не унимался Виталий.

– Это, голубчик, тайна, – усмехнулся Гришин. – Военная тайна.

– Ты садись обедать с нами, – пригласила Виталия Степанида. Из всех друзей Лёны она почему-то особенно была расположена к Виталию. – Военкомат твой от тебя не убежит.

– Нет, нет… Спасибо, Степанида Ивановна. Василий Ильич, спасибо вам, что подсказали правильный путь. Сейчас напишу заявление, что желаю добровольцем, и тогда на душе у меня будет спокойно. У нас в институте одни калеки и я остались.

– Но у тебя же плохое зрение, Виталий, очки носишь, – сказала Лёна. – Может, поэтому и не берут?

– У меня небольшая близорукость. А так я на десятки километров вижу прекрасно… Извините, товарищи, приятного вам аппетита. – И Виталий тут же исчез за дверью.

– И чего они все рвутся в пекло? – сказала Степанида. – Ну, кого призвали, понятно. Помешались на войне. С Марией, моей приятельницей, вчерась в церкви встретились, так сказывала, что двух старших сыновей у нее в армию забрали, а младший, еще в девятом учился, так с ними убег. Добил-таки мать сыночек. Слегла от расстройства. Мальчишка, а туда же, на войну… Видно, всех война не минует. Слыхал, Василий, ты ближе к начальству таки, вчерась соседка сказывала, будто всех баб старых и школьников под ружье призовут? Чего же мы там можем? Тоже, вояки! Всю жизнь на кухне воевали с ухватами, горшками, сковородками да с ребятишками своими.

– Брешет соседка… Ни под какое ружье. Хватает и мужиков покудова, – сказал Василий Ильич. – Другая забота имеется. То на оборонительные работы мобилизуют. А еще под Москвой окопы рыть – баб, комсомол, школьников, что до армии не доросли…

Пошла четвертая неделя войны, а капитан Василий Тенгин все еще числился в резерве с тысячами других командиров, ожидающих отправки на фронт.

Ежедневные сводки с фронтов Великой Отечественной войны приносили безрадостные вести. С каждым днем положение ухудшалось.

В середине июля немецко-фашистские армии прорвали фронт обороны на центральном участке. Двумя танковыми дивизиями они вышли севернее города Ярцева, а частями моторизованной дивизии заняли Демидов. Нависла непосредственная угроза над Смоленском и войсками, оборонявшими город.

Немецким войскам, наступающим на Смоленск с юго-запада, после упорных боев удалось захватить южную часть города.

Войска Юго-Западного фронта вели ожесточенные бои с противником, начавшим наступление на фронте от Бердичева до реки Днестр. Противник здесь хотел окружить наши 6-ю и 12-ю армии.

Все командиры, в эти дни ожидающие назначения, непрерывно обращались к командованию, к кадровикам, писали рапорты с просьбой поскорее отправить их на фронт. Но почему-то уезжало мало. И похоже, что на рапорты никто серьезно не обращал внимания, а делали так, как считали необходимым.

Тенгин подал третий рапорт, хотя сам мало верил, что он что-либо изменит в его судьбе.

12 июля Государственный Комитет Обороны принял решение о строительстве Можайской линии обороны в 120–130 километрах от Москвы.

В то утро к командирам-резервистам приехал в московские казармы полковник из отдела кадров Московского военного округа. Он знакомился с личными делами и вызывал на беседу. Был у него и капитан Тенгин.

Это немного ободрило Тенгина. «Неужели лед тронулся?» Он обратил внимание на то, что все десять человек, вызванных к полковнику, были «академики» – командиры, окончившие Академию имени М. В. Фрунзе в мае этого года. «Теперь нет сомнения – на фронт», – с радостью думал он.

После обеда капитана Тенгина снова вызвал полковник из штаба и объявил, что он направляется в распоряжение Московского военного округа. «Вот тебе и фронт», – с досадой подумал Тенгин. В тот же день он прибыл в штаб округа, где ему объявили, что он назначен на должность старшего офицера Оперативного управления. Ожидая в коридоре, когда его вызовет новый начальник, Тенгин встретил друга детства – Ивана Лазаренко, с которым вместе окончил среднюю школу. Потом судьба разбросала их. Иван служил на Дальнем Востоке, а Василий – в Северо-Кавказском военном округе. Василий окончил Военную академию имени Фрунзе, а Иван служил и учился заочно в Военно-политической академии имени Ленина. И вот судьба снова свела их на службе в одном штабе.

– Ты куда, Вася, назначен?

– В Оперативное.

– Стратег, значит?

– А ты?

– Я… – Иван несколько замялся. Подошел ближе и сказал вполголоса: – Порученцем у члена Военного совета.

– Ого! Да ты у самого руля! С тобой не шути. Руководство!

– А ты как думал! – подмигнул Иван.

В это раннее июльское утро Василий Тенгин шел по улицам военной Москвы и мысленно повторял: «Москва! Москва! Люблю тебя, как сын…» «Вот она – Москва военная… Город стал солдатом. Город-фронт», – торопливо шагая, думал Тенгин.

Два месяца назад он покинул Москву, уехал в небольшой городишко в резерв штаба округа и вот, вернувшись опять в столицу, не узнавал ее.

Москва была объявлена на военном положении. На улицах – мало людей, много грузовых машин. Они шли целыми колоннами по улице Горького, Ленинградскому шоссе. Видно, на фронт – к Волоколамскому шоссе. У ворот и подъездов жилых домов дружинники местной противовоздушной обороны. Они в пилотках, с противогазными сумками через плечо и кирзовых сапогах.

На улицах часто встречались военные и милицейские патрули, которые, проходя мимо, внимательным взглядом осматривали всех прохожих.