Я потянул за уголок обложки, но так и не раскрыл, склоняясь к тому, что еще не созрел. Меня что-то останавливало. Возможно, кто-то. Может быть, ты. Может быть, я. Может, тусклая комната и слегка вибрирующий стол у окна. Если вибрация исходила не от тебя, если она вообще мне не померещилась…

ОНА БЫЛА

Я ЕЕ ТОЖЕ ЧУВСТВОВАЛ

Как будто землетрясение в пару баллов. До сих пор не смог понять, что же это было. Ты случаем не знаешь?

ДОМ ПРОТЕСТОВАЛ

ОН ЗНАЛ, ЧТО Я ЗАСТАВЛЮ ТЕБЯ

ПОКИНУТЬ ЕГО

И ты не справился. Дом оказался сильнее.

ТЫ ОКАЗАЛСЯ СИЛЬНЕЕ

Это к лучшему.

НЕ ДУМАЮ

Для письма в комнате было слишком темно. Мое никудышное зрение не хотелось садить еще больше. Я подошел к выключателю и надавил на кнопку. Единственная свисающая над столом лампа шаром осветила пространство вокруг себя, затемняя отдаленные углы. Освещения стало достаточно. Как только я сел за стол, лампа начала мерцать. Когда я дотронулся до тебя, стол завибрировал, а лампа потухла. Получается, это был не ты. Получается, я ошибался. Людям свойственно ошибаться.

Лампа вновь зажглась, как только я вернул тебя на подоконник. Ее мощность будто возросла вдвое, а свет из теплого стал холодным. Из желтого — бело-лунным. Я снова положил тебя на стол, и лампа вновь потухла. На третий раз твоих перемещений я догадался, что лампочка отказывается светить на тебя.

Ту же операцию я проделал с первой попавшейся книгой из сундука. На нее лампа светила так же ярко. Продолжала светить, даже когда выключатель разомкнул цепь. Чудо! Получается, дом (или лампа) настаивал, чтобы я отложил письмо и взялся за чтение. И я взялся.

То была запылившаяся книга в твердом переплете с черной обложкой. Ярко-белыми буквами на ней почти светились имя автора и название: Тед Мортен, ТАМ. Между ними — ярко-белый гроб с сиянием по контуру, будто нимб святого.

С книгой я покончил за полчаса. Не из-за небольшого объема, не из-за частично вырванных страниц, не из-за скорости чтения, которое вряд ли можно назвать скоростным. Я лишь прочитал первый ее абзац, а дальше пролистал от корки до корки, поскольку уже на втором абзаце обнаружил обведенные карандашом слова. Мне не пришлось углубляться в чтение, нырять в книгу с головой: основные тезисы и мотивирующие слова выделялись на общем фоне. Некоторые, самые весомые, были обведены дважды. Единицы — трижды.

«Испытание заканчивается ТАМ, где начинается новое». «ТАМ нет горя, как нет и радости…» Эти и многие другие тезисы полностью раскрывали идею Теда Мортена. Весь смысл заключался в том, что человеческая жизнь — малая часть жизни души, заключенной в его теле и голове. «Р — разум…» Разум, со слов Теда, продолжает и продолжает существовать триллионы миллионов лет. Чтобы познать все тайны мироздания, нужно прожить все циклы не только во плоти, но и извне. В «ТАМ» Мортен рассуждает, что ТАМ — пусть на обложке и красуется белоснежный гроб — есть не только загробная жизнь — если она может называться жизнью, — но и зазагробная, и зазазазазагробная. Названия тем жизням человечество еще не придумало. Те жизни знакомы лишь ТЕМ, кто ТАМ или побывал, или существует.

«Странная книга, — думал я, когда клал ее обратно к куче таких же книг — в сундук. — Интересно, эти такие же? А чего, собственно, мучать себя догадками?» Не особо выбирая, я взял ту, на которую просто упал взгляд.

«Возрождение» Стивена Кинга теперь лежало на столе. Лампа светила в прежнем режиме. На обложке: дом, сильно похожий на тот, в котором я смотрел на книгу; в дом била молния.

Я открыл книгу, а вместе с ней открылась входная дверь. В комнату вошли Ар и Кью. Голые и потные.

— Хорошо позанимались…

— Точно, Кью. Я словно заново родился… почти родился. — Ар широко зевнул. Зевнула и Кью. И я. — Что-то я подраскис. Приму душ. Душ все исправит.

— Только после меня. — Кью хохоча забежала в душевую кабину и закрылась. Хохот растворился в журчании воды. Стекла запотели. Запотели и линзы моих очков.

— Что ж… — Ар пожал плечами. — Она оказалась проворнее. А ты, я смотрю, более-менее обосновался?

— Примерно, — ответил я.

— Ничего, привыкнешь. Мы тоже долго привыкали и в конце концов приняли этот дом, это место.

— Вы давно здесь живете? — спросил я, стараясь смотреть только ему в глаза, пока периферийное зрение тащило взгляд точно под его пупок. Всеми силами старался показать, что мне до чертиков на его наготу. И на наготу его сестры.

— Эм… — задумался он, посмотрел на лампу накаливания и с усмешкой спросил: — А какое сегодня число? И какого месяца? Да, и год какой?

— Не знаю. — «Должно быть второе мая, если время не сыграло со мной злую шутку, пока я спал в кузове грузовика». — Год точно двадцать второй.

— Ничего себе! Двадцать второй?! Кью, слышишь?! Он говорит, сейчас двадцать второй!

Кью не отозвалась, вода все еще шумела в душевой.

— Похоже, И, мы здесь очень давно. — Он развел руки и улыбнулся шире обычного.

Либо он и сам не знал, как давно они там живут, либо сохранял интригу, либо просто утаил. В любом случае я повелся на его ответ, поскольку он общался и вел себя так, как подобает вести себя взрослому с ребенком. Он видел во мне ребенка — это главная причина. На мгновение мне показалось, что я вижу в нем не просто взрослого с колбасой промеж ног, а папу. Веселого, доброго, любящего отца. Пусть и отвечающего загадками, но открытого для разговора. Пускай и голого.

Только поэтому я не побоялся еще задать ему вопрос, надеясь, что он не уйдет от ответа:

— Вы увлекаетесь спортом? Я не подглядывал, просто видел в окно, как вы весь день упражнялись. Вы гимнасты?

Он рассмеялся.

— Возможно, сейчас, И, мы и претендуем на звание мастеров спорта по гимнастике и легкой атлетике, да только когда мы впервые здесь оказались, к своим тридцати годам я уже скуривал по две пачки сигарет в день, что даже любая пробежка… да кокой там пробежка — быстрый шаг вызывал одышку, головокружение и кашель… иногда рвоту. Волосы, что еще виднелись на лысой голове, и те были седыми. К своим тридцати, И, я чувствовал себя стариком, который уже забронировал место на деревенском кладбище.

Пересохший комок с трудом пролез через горло. Я не верил ни единому его слову, хотя надо было.

— В холодильнике есть яблочный сок, — как бы между делом сказал Ар.

Сок был потрясающим. Освежил меня полностью, и пить не хотелось до следующего утра.

— А Кью? Кью тоже задыхалась и чувствовала себя старухой?

— Что касается Кью… — Он обернулся: капли все еще тарабанили по запотевшему стеклу душевой кабинки, сгоняя густую пену. Кью что-то напевала. — Она не была старухой, но одышка присутствовала. Она — как бы так помягче выразиться? — была жирной. Ты когда-нибудь видел бегемотов?

— На картинках. — «Неужели его чушь может быть правдой?»

— Вот и я тоже. Если бы не видел их на картинках, предположил бы, что они, бегемоты, так и выглядят. К своим тридцати годам Кью поглощала три тысячи калорий… на завтрак и еще пять в течение дня. Она весила под двести килограмм. Она подсела на этот наркотик, когда впервые заела горе едой. Так и разжирела. Мне приходилось ее мыть. Теперь же, как видишь, она сама это делает, а весь жир, что у нее есть, скрывается, разве что, в волосах. Теперь, как видишь, и я — огурцом.

— Извини, но мне трудно в это поверить.

— Мне и самому не верится, но так все и было. А что было, то прошло. Не от хорошей жизни мы здесь оказались, И. Как, впрочем, и ты. Не от хорошей жизни… — мечтательно произнес он.

Кью вышла из душа и походкой модели по подиуму подошла к нам, оставляя сырые следы на полу. Я максимально задвинул стул, на котором сидел, под стол, чтобы не было заметно вновь начинающую подниматься «стрелку компаса».

— Ты скоро привыкнешь. — Она потрепала меня за волосы, тем самым дав понять, что прекрасно видела топорчащийся стручок, даже в подметки не годящийся агрегату Ара.