В общем… мне снился и до сих пор снится сон, в котором точно повторяются события того дня. Иногда я просыпаюсь, когда закалываю Полю. Иногда, когда родители, пылая в огне, открывают глаза и пропадают в пламени. Всегда по-разному. Я даже видел самого себя, таскающего из гаража емкости с воспламеняемыми жидкостями. В том сне я (наблюдающий) стоял на поленнице, а не меня лаяла собака. Та самая собака, что лаяла на поленницу в реале. Вот только в реальности на поленнице никого не было. Или кто-то все-таки был? Фантом, приведение, образ или еще какая-нибудь лабуда из «Битвы экстрасенсов» — та еще ересь. А ересь ли, если собака лаяла?.. Не просто так ведь говорят ученые, что животные видят больше людей.

В свой первый день после пожара я окончательно проснулся ближе к вечеру и только из-за того, что во сне Поля, когда мы ехали на дачу, заговорила голосом Вики, а потом перевоплотилась в нее. Позже папа стал Витькой, а мама… Мама была смайлом, на которого я никак не реагировал, словно на ее месте никто иной и не мог находиться. Наконец я открыл глаза.

Как только у Вики закончились занятия в школе, она приехала навестить больного друга — меня. Сказала, что с трудом отпросилась у матери. Та, как и всегда, хотела… желала подвезти ее на автомобиле, потому что: «Мало ли что…» Витька же все это время находился рядом со мной. Наблюдал не смыкая глаз. По его синим мешкам под глазами и частым зеваниям я понял, что он не обманывал.

— Так и будешь молчать? — спросил он, когда я утолил жажду глотком холодной воды из полулитровой банки, которую он же мне и подал.

Желудок жидкость не принял. Меня вырвало в ту же банку.

— Он слишком слаб для разговоров, не видишь? — обратилась к нему Вика. Потом повернулась ко мне: — Отдыхай, Илюша.

Я благодарно кивнул. Мне и вправду было не до разговоров. Мы молча смотрели друг на друга, и с каждой минутой, даже с каждым часом я понимал, что они как будто знают то, чего не знаю я.

Затянувшуюся паузу прервали шаги хромого Аварии, вернувшегося с работы. Тогда они действовали мне на нервы.

— Друзья… — начал я и прослезился, боясь даже думать о случившемся, боясь найти то, что не хотел искать, но было нужно. — Друзья… Мне нужно побыть наедине с самим собой… Извините.

— Правильно. Мы все понимаем. — Вика ушла в темноту подвала. Я проводил ее взглядом.

За ней, не оглядываясь, ссутулившись, повесив нос, направился Витька. Он обиделся. Расстроился.

— Витька, подожди! — я попросил его не торопиться, когда он почти вышел из освещенной комнатушки, из палаты больного.

Он оживился:

— Чего тебе?

— Что это? — На картонном полу, поверх писечной мозаики, черным маркером, жирными линиями были начерканы каракули. Другого названия я им дать не могу. Они находились в аккурат возле моей больничной койки.

— Твои художества. — Он пожал плечами.

— Не обижайся на меня. Мне правда нужно побыть одному… хоть какое-то время.

— Вот и побудь… — Он шагнул назад и развернулся. Окликнул Вику.

Та ждала его за стенкой. Она, как и я, еще не знала маршрута в темных лабиринтах к выходу из подземелья, из его владений.

— Витька… — промолвил я, чувствуя себя виноватым.

— Что — Витька? Мы ночь из-за тебя не спали. Переживали.

— Витя, ему правда нужен отдых, — вступилась Вика, не высовываясь из темноты. Она точна была бы рада поскорей покинуть Курямбию. Это было понятно по ее нежному, переживающему голосу. Он — ее голос — очаровывал меня, как, впрочем, всегда.

— Вика! — вскрикнул он по-хозяйски, словно грозя пальцем.

— Витя! — вскрикнула она по-матерински.

Тот опустил голову, покраснел.

— Ладно… Друг, извини меня. На мне сказывается бессонная ночь. Последний раз я так долго не спал, когда…

— Ничего страшного, дружище, — перебил я. — Так что это за художества?

В глубине души я предполагал, что сам нарисовал их, да и Витька назвал их моими. А еще я помнил, как ухватился за маркер, а потом вырубился.

— Я просидел с тобой всю ночь, утро и большую половину дня. Я наблюдал за тобой, и наблюдения эти мне не понравились. Твой сон… он был каким-то нервным что ли… Ты то и дело просыпался, бубнил себе под нос и почти до хруста в костях сжимал маркер, с которым, кстати, вырубился. Ты не выпускал его. В один момент я начал подозревать, что ты не спишь, а бодрствуешь, находясь в состоянии… транса… гипноза… Не знаю… Я думал, ты умираешь. Думал, у тебя предсмертные конвульсии… Припадки… Я ждал пены изо рта, крови из ушей, глаз, носа. Я не силен (пока что) в медицине, но вел ты себя не как здоровый человек.

— Мне снились кошмары.

— Я остановился на той же гипотезе, но все равно переживал как никогда. Я отлучился от тебя всего один раз — отлить — а когда вернулся, эти каракули уже были на полу, а маркер — под подушкой (торчал колпачок). Твое состояние, насколько могу судить, вроде как, нормализовалось, но время от времени ты все равно подергивался, подскакивал, бубнил. Не замечал меня, хоть я и сидел рядом, положив руку тебе не плечо. К слову, я больше не отходил от тебя ни на шаг и ссал в бутылку.

— Последнего мог не говорить. — Я хотел улыбнуться, но не смог.

— Уже сказал.

— Уверен, что это я нарисовал?

— А кто еще? У меня что ли руки измазаны уликами?

И действительно… Я посмотрел на руки: на левой кисти было несколько смазанных черных черточек.

— Как думаешь, что я пытался нарисовать? — Я не отрывал глаз от каракулей и в каждой загогулине видел части смайлика: глаза, язык, зубы, даже скобка походила на рот.

— Не думаю — знаю… Своими мыслями я уже поделился с Викой.

Она выглянула из-за стены, но все еще оставалась в тени. Она кивнула.

— Что я нарисовал? — спросил я.

— Чтобы разобраться, у меня было предостаточно времени. Поначалу я тоже видел только каракули, но потом… Если смотреть целиком, можно подумать, что ты нарисовал… муравейник или… паутину… или груду веток… либо все вместе. Если же рассматривать каждый фрагмент… Вот, посмотри. — Он подошел к рисунку. Наклонился. Обвел пальцем сначала одну закорючку, потом другую и так далее. — Если очень сильно пренебречь, если представить, что это писал я левой рукой, если в некоторых местах добавить пару штрихов и разложить все по полочкам… нет… выстроить в линию, то из твоих каракулей можно составить целое предложение.

— Предложе-е-е-ние? — протянул я.

— Да. Ты нарисовал стенограмму. Уж не знаю как, но это она. Если, конечно, у меня не поехала крыша от бессонной ночи и нервяка.

— Что она означает?

— Она означает, что нам нужно идти, а тебе отдыхать, — протараторила Вика, вбежала в комнатку и потащила Витьку.

— Ответь! Скажи! — потребовал я.

— Молчи! — Вика заткнула Витьке рот раньше, чем он успел что-то понять. Воистину — мать.

— Вика, пожалуйста, дай ему сказать! — умолял я.

Она сжалилась.

— Я сама тебе скажу, если пообещаешь, что не будешь зацикливаться на этой фигне и наконец-то отдохнешь. Договор?

— Договор.

— Там написано: «Я убью всю твою семью», — если, конечно, наш переводчик со стенаграфического не ошибся.

— Я никогда не ошибаюсь, — с обидой в голосе пробубнил Витька через ее ладонь.

— Взаправду фигня какая-то, особенно когда перевод точный. — Этой фразой я хотел угодить им обоим, и у меня это получилось.

— Вот именно, — буркнула Вика.

— Вот именно, — буркнул Витька.

Оба остались при своем. Оба остались довольными и довольными же оставили меня наедине, пожелав скорейшего выздоровления.

«Я убью всю твою семью».

Для меня до сих пор остается загадкой, как же я так сумел написать то, о чем, по сути, не переставал думать, а главное — для чего? Чтобы не забыть? Почему не слова, а стенограмма? Почему она? У меня не было и нет навыков в стенографическом письме, так откуда они появились в ту ночь? Приснились, как Менделееву — таблица? Или Витька все же ошибся? А пофиг…

Оставшись один, я полез в интернет за ответами. Искал долго… очень долго и оставался ни с чем, пока не вспомнил про последний шанс — портал Бумажного Макса. Только там я нашел статью, залитую в сеть ранним утром. Как ему это удается? Очередное чудо света? Он профессионал, не иначе.