Вторую половину пути, когда мы уже протиснулись в горлышко бутылки, но еще не выехали из него, Поля включала песни на телефоне, а мы их угадывали. Вот в этой игре мне уже не было равных. Если бы Поля не была ведущей, выиграла бы она. Голова у нее всегда была забита музыкой. И парнями.

По приезду на дачу, после того, как мы перетаскали из машины всякий ненужный хлам (к слову, я перенес два пакета старого тряпья, надувной круг, который весной не особо-то и нужен, и коробку невкусного чая), каждый из нас занял свое положение, полюбившееся место. Мама села на качели, откуда открывается вид на реку, бесконечные леса с пробивающимися из них далекими поселениями. Папа отправился в гараж к своим железякам, упаковке пива и телевизору, появившемуся там только от того, что старые телевизоры попросту больше некуда было девать. Такими темпами телевизоры будут всюду. Поля разложилась на диване в гостиной, где солнце не охватывало ее прохладный уголок, залипла в телефоне и заснула (еще бы ей не заснуть). Я же, вдоволь накачавшись на качели с мамой, посмотрев утренние новости с папой, где по бо́льшей части говорилось о пресловутой второй волне коронавируса, залез на чердак и сел на старинное, доставшееся от прабабушки, кресло. Ни родителей, ни Полю его покосившиеся ножки, потрепанные лакированные подлокотники, отогнувшаяся спинка, потрескавшаяся до дыр материя не выдерживали, а вот меня держали и держат, словно новые. На этом кресле я точно так же, как и сестра, уставился в телефон, пытаясь найти в интернете самые уязвимые, часто ломающиеся, выходящие из строя узлы автомобилей, зачастую приводящие к авариям. В отличие от Поли я так и не заснул, хоть и сильно хотелось.

«А ведь из чердака может получиться вполне сносная Кур… нет, Мум… Мумбляндия» — подумал я, окатив взглядом затемненное помещение с паутинами в углах. Тут же, на чердаке, под окном увидел подходящие картонные коробки, из которых можно было сделать такие же стены, пол и потолок, как в Витькиной Курямбии. На весь чердак их бы не хватило, а вот на укромный уголок Мумбляндии — вполне. Потихоньку, помаленьку я мог бы натаскать строительных материалов… с чего-то нужно начинать, ведь так?

И начал: сдвинул кресло в сторону (под ним валялся засохший еще до моего рождения улей), разогнул коробку (только одна была пустой, две другие были наполнены старыми учебниками и тетрадями Поли, и другой макулатурой для розжига). Одной коробки хватило только на небольшой участок неправильной формы. На него-то я и поставил кресло, правда изодрал картон, но все равно был доволен проделанной работой, означающей, как мне казалось, начало чего-то великого.

Развалившись в кресле, закрыв глаза и закинув ноги на подлокотники, я представлял свой будущий штаб, свою Мумбляндию, со светодиодным освещением, компьютерами, дубовым столом в центре и мониторами с трансляциями картинок с наружных камер видеонаблюдения… с распознаванием лиц. На полу, стенах и потолке я представлял узоры писек, как в Курямбии, но решил, что нарисую самую настоящую мозаику Пенроуза, а не пародию на нее.

Я подошел к окну… из любопытства. В гараже, где папа должен был смотреть телик и попивать пиво, происходило что-то неладное: стены ходили ходуном, ворота открывались-закрывались, и все это сопровождалось руганью и пугающим грохотом. Ужас прошел, когда папа таки сумел выйти из гаража с металлической раздвижной лестницей, навалил ее на дерево, взобрался до первой массивной ветви, свисающей до крыши гаража, что-то прикинул, подумал и еще раз выругался. Вернулся в гараж и вышел из него (уже без пугающего громыхания) с бензопилой, завел ее и взобрался по лестнице.

— Не упади, милый, — встревожилась мама и перестала размахивать ногами на качели.

— Если боишься за мою жизнь, придержи лестницу, — крикнул он, оглушенный ревом двигателя пилы.

Мама оторвалась от своего занятия и навалилась на лестницу. Папа направил пилу на ветку, надавил на курок газа, и заточенная цепь в несколько секунд проделала свою работу, оставив на стволе дерева короткий сук. Спиленная ветвь повалилась на землю, прошуршав листвой по металлическим крыше и стене гаража. Папа заглушил двигатель, спустился, вздохнул и улыбнулся.

— Это нужно было сделать раньше.

— Намного раньше, — поправила его мама.

— Проверим?

— Конечно.

Они ушли в гараж, и через некоторое время я услышал торжественные возгласы папы и аплодисменты мамы, музыкальную заставку рекламы и голос диктора теленовостей — спиленная ветвь больше не создавала помех направленной в ее сторону телевизионной антенне. Мама была права: ее нужно было спилить намного раньше, а не дожидаться, пока она в край не осточертеет.

Вновь наступила умиротворенная тишина, и до поры до времени никто не мешал мне мечтать о моей Мумбляндии, об ее интерьере и атмосфере. Я сказал «до поры до времени»? Тишина продлилась не дольше двух минут. Ее нарушила мелодия мобильника Поли, а потом и ее сонные слова заплетающимся языком:

— Да едрить твою же ж мать… А, это ты… Извини. Спросонья я сама не своя. Родители подняли меня на полдня раньше обычного… На даче. Да, мелкому тоже досталось, но ему все равно. Мне — нет. Я хочу спать. Хорошо, позвони позднее. Премного благодарна. Люблю тебя.

«Мелкому тоже досталось, — повторил я ее слова. — Как долго я буду оставаться для нее мелким? Когда нам обоим будет от тридцати до сорока, я все еще буду мелким? Где заканчивается эта грань? Где вообще можно посмотреть на шкалу мелкости? Мелкий, блин».

Хотелось задать эти вопросы тебе, хотелось знать твое мнение по этому поводу, но ты лежал в рюкзаке, на стульчике, а стульчик — рядом с диваном, на котором дрыхла Поля. Я мог бы спуститься, мне нужно было спуститься (это только сейчас я понимаю), но я не хотел будить ее, не хотел нарушать тишину, позволяющую мечтать и не отвлекаться.

Еще и внезапно начавшийся дождь, монотонно тарабанящий по крыше, расслабил меня гармонией звуков. Я следил за каплями на окне, ручейками, стекающими по гладкой поверхности. Даже ругань папы из гаража (теперь дождь создавал помехи телевизионной антенне) не смущала и не отвлекала, ведь я почти не слышал ее. Казалось, я не слышал даже собственных слов в опустошенной голове. Я поймал себя на мысли, что в ту минуту ни о чем не думал, пока, естественно, не подумал о том, что думаю. Вот такой вот парадокс, Профессор.

Когда дождь прекратился, а палящее майское солнце осушило землю, папа, слегка подвыпивший, покачиваясь, зашел в дом с пластиковой бутылкой воды, в крышке которой пробил гвоздем отверстие. Мама в это время уже жарила картофель с луком, а Поля все еще дрыхла и не думала вставать. Я наблюдал за ними, свесив голову с чердака. Папа прицелился, сжал бутылку, и почти ламинарная струя намочила маме плечо. Несколько капель попали на раскаленную сковороду, зашипели и поднялись паром. Мама посмотрела на папу, как на маленького ребенка. Точно также она иногда смотрела и на меня. Папу это только оживило.

— Поля! — задорно выкрикнул он.

Та едва пошевелилась, поправила подушку. Снова пошевелилась, подняла помятую голову. Волосы с одной стороны головы были взъерошены и обездвижены, словно на них распылили галлон лака для волос с интенсивной фиксацией.

— Чего? — пробубнила она и посмотрела на экран мобильника.

Я тоже взглянул на экран своего телефона: успел заметить, как 13:10 сменились на 13:11.

— Проснись и пой! — Папа несколько раз с хрустом сжал бутылку. Почти все ее содержимое мощными струями залило Полю, диван и линолеум на полу, образовав лужицу.

— Па-а-а-п! — недовольно протянула она, но все равно растянулась в улыбке.

— Разве ты спать сюда приехала?

— Ну… пиво ты мне запрещаешь, телик в гараже меня не манит, а сидеть с ним весь день на чердаке, — она указала на меня и, когда родители обратили на меня внимание, отвернувшись от нее, показала мне средний палец. Я проделал то же самое, — мне не хочется. Поэтому, пап, я предпочитаю валяться, уткнувшись носом в подушку… или в телефон. Можно и в то, и в другое одновременно. Попробуй, может быть, тебе тоже понравится.