ВЕРНО

Было неловко. Я пытался отвести глаза в сторону, чтобы не смотреть в его зрачки, замораживающие тело, заставляющие стыдиться, но он не позволял этого сделать, словно держал мои глаза на поводке, словно его обладали такой силой притяжения, которой не обладает самый мощный магнит. Словно в его глазницах были не глазные яблоки, а два сжатых в миллиарды раз Юпитера, гравитация которых действовала только на мой взгляд.

— Что? Что… блин… ты… так… на… меня… смотришь? — сжав волю в кулак, отлепив сухой язык от неба, сумел произнести я и моргнул.

Почувствовал облегчение. Его взгляд изменился и больше не казался таким холодным, устрашающим. Его зрачки больше не притягивали мои, и я то и дело косился на мозаику Пенроуза, только-только проявляющую на стене свои истинные формы, становившуюся четкой.

Витька сменил карандаш синим маркером, подошел к картонной стене и в той точке, куда были повернуты мои глаза, поверх пиктограмм мужских половых органов в несколько проходов вывел три больших, жирных, совершенно разных и до боли яйцах похожих друг на друга символа. Они одновременно напоминали собой и письменные буквы латинского алфавита, и иероглифы. Он обвел их несколько раз, сел рядом со мной, положил руку мне на плечо и произнес с грустью:

— Да, друг, это, конечно же… — Он выдохнул. Я повторил за ним и ссутулился, почти сгруппировался. Голос его резко стал другим — веселым: — КРУТО! Это просто чума, чувак! Крутизна! Отвал башки! — Он взъерошил волосы, подтолкнул меня и, не боясь быть услышанным жителями первого этажа, воскликнул: — ЮХУ! Илюх, ты просто БОМБА! ПУШКА! Я ваще!.. Как ты!.. Охренеть! Если бы!.. Если бы!..

— Что — если бы?

Он тряс меня за плечи, глаза его полыхали от возбуждения. Мне явно становилось лучше, когда я видел его таким. Его прежний грозный настрой сменился, Витьку словно подменили. Словно перевернули монету. Он тормошил меня, а я оставался тряпичной куклой в его сильных руках и ничего не понимал… но осчастливливался, если есть такое слово.

ПУСТЬ БУДЕТ

— Если б я только знал, — запыхавшись, жадно глотая воздух, продолжил он, — если б я только мог предположить, что в школе может быть так прикольно, офигительно, отвязно, я, может быть, даже продолжил учиться! Нехилая у тебя, Илюха, выдалась неделька! Отвязная! Что ж ты раньше не рассказывал?! Чего вообще сидел тут со своей кислой миной и портил ауру Курямбии? Ты в своем уме? У тебя балдеж, а ты заставляешь меня переживать. — Он вскочил, поднял меня за подмышки и подтянул к символам, которые здоровенной синей печатью красовались поверх писек. Почти ткнул в них носом. — Знаешь, что это?

— Стенограмма? — предположил я, хотя на том момент уже был уверен в этом.

— Именно. Знаешь, что тут написано?

— Нет. — Врать смысла не было. Проще было что-нибудь ляпнуть наобум.

— Вот балбес! — Он хохотнул, отпустил меня и достал маркер. Поочередно обвел символы и объяснил их значения: — Я. Тебе. Завидую.

— Чего? То есть… Правда? — опешил я, сложив три отдельных слова в предложение. — Ты — мне?

— Илюх, это вынос мозга! Я рили тебе завидую. Кто бы мог подумать, что… Жесть!

— И ты меня не винишь?

— Вовсе нет! Ты все сделал правильно! Ты должен был! Жаль, конечно, уборщицу, но… оно, несомненно, того стоило… Но уборщицу жаль. Очень жаль. Но это… блин, ваще круть! Хотелось бы мне видеть этот екшн!

— У меня есть видео, где Козлов запрыгнул на бабулю.

— Вот бляха! Ты чего молчал? — Он хотел снова вмазать мне подзатыльник, но я увернулся.

Я включил видеозапись. Он пересмотрел ее трижды: с открытым ртом, без эмоций, с отвращением. Выключил. Вернул мне телефон. — Удали эту говеную запись.

— Но…

— Удали ее. Немедленно. Она тебе никак не поможет, учитывая связь Козлова и «я что-нибудь придумаю». Она не достойна находиться в твоем телефоне. Она только порочит честь бедной бабули. Мерзкое, скверное видео.

Я расстроился. Как быстро Витька мог изменить свое поведение. Из друга он превратился в старшего брата, в отца, слово которого — закон.

— Моя запись все равно не единственная.

— Удали, — тихо произнес он, и я покорно выполнил его просьбу, — а если будет возможность, удали и остальные.

— Хорошо.

— Вот и здорово. — Он улыбнулся и превратился обратно в друга. — Теперь можно отмотать наш разговор обратно. Я говорил, что завидую тебе. Это так и есть, даже увидев этот ужас в твоем телефоне. Сочувствую, что тебе пришлось наблюдать все это.

— Жалко бабушку.

— Жалко, но ее все равно уже не вернуть. Не будем зацикливаться на этом, хорошо?

— Хорошо.

— Теперь давай отмотаем наш разговор еще раз назад. Ты хочешь позвонить Вике и рассказать ей о том, что видел, что заснял, что пережил, что нарыл на Козлова. По сути, Илья, у тебя есть нехилый такой компромат на этого твоего Игоря, но по бо́льшей части он распространяется на директоршу, поскольку она занимается совращением малолетних, а это, как бы, уголовное дело. Понимаешь? Игорю от этого ничего не будет, имей ввиду. Ему только достанутся лавры победителя да слезы матерей, чьи дети попали в руки педофилов. Козлов наверняка вытянет из этого выгоду. Максимально выжмет. Поэтому я не знаю, как вы с Викой будете распоряжаться этой информацией, при условии, что, кроме тебя, эту любовную парочку никто не видел. У тебя даже доказательств нет, а в слова коротышки вряд ли кто-нибудь поверит. Но, опять же, это лишь мое мнение, мои догадки, которые, скорее всего, окажутся правдой. В любом случае позвони Вике и… Ах да! Совсем забыл. Я знаю кое-что секретное, гложущее меня изнутри.

— Что? — Я был готов ему посочувствовать.

— Мой друг — сыкло галимое, неспособное позвонить девке и просит помощи, просит пинка под зад у своего друга. Как это понимать, Илюха? Ты, как только мог, отрывался в школе, резал лезвием плакаты, спирал вину на других, а совершить звонок не можешь? Ты случаем не довен?

— Дов…

Не успел я закончить, как Витька выругался благим матом и шлепнул себя по лбу, произнеся при этом продолжительное и звонкое «пфф!». Он выхватил у меня телефон, набрал ее номер (с памятью у него, оказывается, тоже все отлично) и поднес к уху. Пока операторы связи соединяли два аппарата: мой и Викин; пока шли гудки, Витька, глядя в никуда, монотонно, словно при помощи суфлера продиктовал:

— Как говорит мой брат, лучше не бояться и один раз рискнуть всем, пусть даже жизнью, чем всю оставшуюся жизнь сидеть в проперженном кресле и сожалеть о просранном шансе пойти на риск. Понимаешь? Лучше сделать и уже потом судить о последствиях, чем убиваться догадками «а что, если…». В твоем случае, Илюх, жизнью ты не рискуешь, но вот проперженное кресло под твоей сыкливой жопой уже просматривается. Если так пойдет и дальше, ты сгниешь в собственных страхах, как… — он не стал договаривать. Когда гудки закончились, он ударил телефоном по моему уху, прижал его и не отпускал до конца звонка, вдавливая его в мой череп.

— Алло, — услышал я ее голос, — Илья?

Я боялся пискнуть, хотел отпрянуть от мобильника, но Витька смотрел на меня с ухмылкой, словно смайл Козлова, впечатывал трубку в ухо, ухо впечатывалось в душку очков, а душка — в череп.

«Отвечай» прочитал я по губам друга и выполнил приказ, пока он вслух не ляпнул, что я, например, сыкло.

— Алло. Кто это? Ой… Привет, Вика, — промямлил я. Витька наступил мне на ногу. Я стиснул зубы. — Это — Илья.

— Привет, Илья. У меня есть твой номер. В следующий раз можешь не представляться. — Она усмехнулась.

«В следующий раз…» Как же много для меня значат эти слова. «В следующий раз…» подразумевали под собой, что она не считала наш телефонный разговор последним, а наоборот, надеялся я, даже намекала на еще как минимум один. Еще не закончив первый, я уже мечтал об этом «следующем разе», не имея представления, когда он случится.

Я смотрел на Витьку стеклянными глазами и не видел его, а в фокусе были только три жирных символа за его спиной: я, тебе, завидую. Черт побери, я сам себе впервые за… может быть, всю жизнь завидовал. Так бы и простоял очарованный, погрузившийся в зависть самому себе, мечтающий о «следующем разе», если бы Витька повторно не наступил мне на ногу и не щелкнул кончиком пальца по кончику уха, не прижатого телефоном и его рукой.