– Мамочке пожалуйся! – раздался из ванной голос, несколько раз истерически хохотнувший.

Данила посмотрел на трёхлитровую банку с компотом и еле себя сдержал, чтобы не разбить об затылок отчима. Компот был вишнёвый, и он представил, как вместо радужки с хрусталиком вставит туда косточки.

Когда боль стихла, Шпана поспешил на улицу. Он решил зайти к Филатову Сергею – лучшему другу с детского сада и однокласснику. Того не оказалось дома. Мать Сергея, невысокая сухая женщина с печальными глазами, не снимавшая на людях платок, из-под которого выбивались седые локоны с редкими вкраплениями тёмных волосков, сообщила, что сын ушёл рано утром, очень спешил.

– Один? – спросил Данила.

– Нет. За ним зашли Нефёдов и Дёмин.

– Ладно, тётя Эля, я их найду, – пообещал Шпана. Сам же направился к бабке – матери своего отца.

Бабушка – Глафира Андреевна – обрадовалась приходу внука. Всплакнула из-за того, что не видела всё лето, соскучилась:

– На так долго уезжаешь. Вот помру и не увижу тебя.

– Ба, смерть-то она внезапная… и так не увидишь, – невесело улыбнулся Данила. – А долго будешь помирать, так я приеду или приду. Так что по этому поводу не волнуйся.

Глафира Андреевна накормила внука любимыми щами, сдобренными чёрным перцем и сметаной. После чего – Данила каждый раз как приходил – накормленный, сытый брал альбом с фотографиями, где в основном были дед и отец и внимательно задумчиво рассматривал. Некоторые фотографии отца он поглаживал пальцем; глаза, готовые пролить слезу, краснели, но ни разу не увлажнились. Глафира Андреевна садилась рядом на кресло, надевала очки, – криво сидевшие на носу из-за давно отломившихся дужек, место которых занимала проволока, – вместе с внуком разглядывала чёрно-белые пожелтевшие фотокарточки, вспоминала, никогда не комментировала, если только Данила сам не просил рассказать.

– Ба, почему мать дома все фотографии отца вырезала?

– Не знаю, внучек. Как убили Захара… Как сошлась она с твоим отчимом, так и… Наверное, он был против, настоял. – Глафира Андреевна помолчала. – Всё бьёт он тебя?

Взгляд Данилы потускнел, лицо покрылось бордовыми пятнами, на шее часто пульсировала артерия. Данила исподлобья посмотрел на бабушку, ничего не ответил.

– Я говорила матери, – продолжила Глафира Андреевна, – пусть Данила со мной живёт. Так что ты… Кто, говорит, воспитывать будет? – Она убрала платком вновь появившиеся слёзы.

Шпане был неприятен разговор; он поднялся с кресла и вышел в прихожую. Глафира Андреевна сняла очки, сунула в карман тряпичного фартука, поспешила за внуком.

– Ладно, бабуль, пойду. – Данила поцеловал в лоб единственного любимого родного человека.

– Заходи вечером покушать. Небось, одними кашами травят?

Шпана нервным рывком открыл входную дверь и поспешил на улицу.

В прескверном настроении он сходил на турники к школе, где училась сестра, и сыграл в «десятку» – по нарастающей подтягиваясь от одного до десяти и обратно.

На трубах для качания пресса сидела девчонка, наверное, с класса шестого или седьмого, громко и разнузданно сплёвывала шелуху от семечек и наблюдала. Чёрные густые волосы растрепались, левое ухо торчало крохотным локатором. Белёсые пятна замусолили чёрное платьице, под которым наметились груди-пуговки. Девчонка до неприличия раздвинула колени и одаривала Данилу взглядом презрительного высокомерия, горделивой важности и превосходства.

Похоже, ещё та бестия, усмехнулся Шпана, и имя её должно быть Бестия. Он потёр возобновившуюся боль в правом плече. Из-за этого он оставил бокс. Два года назад в феврале двадцать третьего числа они устраивали бои. Данила хорошо пробил печень Лесу – парню из девятого класса, которого считали перспективным боксёром. Видно, плохо разогрелся, боль в плече резанула так, что, казалось, волокна мышц полопались как струны на гитаре. Травма плеча долго не заживала, и Данила забросил мечту стать именитым боксёром. Ещё иногда напоминал позвоночник, травму которого он скрыл, придя в секцию.

– И это всё? – услышал он за спиной.

Шпана повернулся на язвительный голосок. Минуты две не сводил глаз с черноволосой «ведьмочки», не зная, что и ответить. Девчонка вызывающе приподняла подбородок.

Данила развернулся, собираясь уходить.

– А-а, чмо хренов. Дохляк. Видно же – шелуха.

Факелом зарделось лицо, глаза и поднятые брови выражали ярость; сквозь стиснутые зубы Шпана посоветовал:

– Иди и трусы свои серые простирни, чмошница.

Бестия отшвырнула горстку семечек, расставила ладошки на трубе; приоткрывая рот и опуская вперёд лицо, она застыла, убивая гневным взглядом.

Данила издал смешок, повернулся и шагнул прочь.

Глухой удар в спину половинкой кирпича сбил дыхание, в глазах от боли потемнело.

Данила развернулся, собираясь, пока не знал, что конкретно, но что-то нехорошее сделать с этой поганкой.

«Ведьмочка» улепётывала, сверкая пятками и серыми трусишками.

Шпана, шокированный поведением девчонки, смотрел вслед, пока она не исчезла за металлическими воротами. Боль в спине стихала. Опустив голову, он побрёл домой, не понимая, что к чему произошло.

«В жизни случаются совпадения. Но иногда совпадения бывают настолько невозможными, что кажется – из всего хаоса эпизодов жизни к этой точке сводит сама судьба, задолго прописанная кем-то свыше. Говорили же в старину, что там, на верху, вся жизнь каждого предопределена. Возможно, и этот момент предуготовляет какое-то трагическое будущее», – так думал Данила и обернулся. Соплячки след давно остыл.

– Что к чему? Ещё раз увижу, заставлю танец живота передо мной выламывать и сиськи мелкие показывать.

Данила открыл глаза: как будто и не спал. Голова была полна мыслей об Оле. Он скинул одеяло и забросил ногу на согнутое колено. Мечтательная улыбка светила в потолок. Завтра первое сентября. Наконец-то он увидит её – девчонку своих грёз. Какая она стала, изменилась за три месяца или нет? Вряд ли. Это он вымахал на семь сантиметров и выглядел на все двадцать пять.

Интересно, обогнал он Долдона, огромного парня из параллельного класса? Здоровенный детина, но до того трусливый. Шпана иногда смотрел на кулачищи этого здоровяка и каждый раз думал: ведь если Долдон хорошенько врежет, то душу вышибет как пуля мозг. Наградила же природа богатырским телом такого трусливого барана.

По притаившейся тишине Данила определил, что квартира пуста от матери и отчима. Сестра спала на кровати возле другой стены. Вчера, когда пришёл с турников, мать и сестра встретили его равнодушно, даже холодно, словно и не уезжал. Впрочем, Данила не особо удивился.

– Олька, милая моя Олька! – Шпана запустил подушку в потолок.

Сестра недовольно подняла голову, сонные глаза выхватили бешеного братца. Что-то пробубнив, она стиснула руками подушку, перевернулась на другой бок и шумно нервно засопела.

В прихожей раздался звонок. Данила вскочил с кровати и прошлёпал к входной двери. На пороге стоял Филат. Лицо серьёзное, тёмно-карие глаза смотрели проницательно, впалые щёки и сантиметровый ёжик смолянистых волос придавали внешности отъявленного хулигана.

Данила крепко пожал другу пятерню.

– Один, Шпана? – Сергей кивнул в сторону квартиры. – Вот вымахал. На полбашки выше стал.

– Заходи.

– Одевайся. – Не спрашивая разрешения, Сергей прошёл на кухню, чтобы попить воды из крана.

***

Друзья шли по шпалам к лесопосадке. Насаждения заканчивались высоким длинным холмом с проёмом, где пролегала действующая линия железной дороги. На возвышенности тянулись старые потемневшие рельсы. Мост, когда-то соединявший торцы проёма, разобрали в сороковые годы. В народе место называлось «английский мост».

Примерно напротив середины лесопосадки через земляную дорогу и узкий пустырь возвышался дом Жаворонка. В гуще кустов и деревьев в первых днях лета компания, куда входили Данила и Сергей, сбили из досок небольшой домик с тремя окошками и дверью. Домику сразу дали ласковое имя – хатка. Покрасили хатку зелёной краской под цвет листьев, чтобы меньше была приметна постороннему взору. На протяжении лета каждый день в домике собиралась толпа. Здесь пили вино и самогон, играли в карты, приводили девок. Нередко кто-то из пацанов напившись до бессознательного состояния оставался ночевать.