Лицо, разрезанное глубокими морщинами, слабо отразилось в стекле пыльного окна. Дрожащая старческая ладонь поднесла горящую спичку к фитилю тонкой свечи. Блики колыхнувшегося огонька появились на иконах в углу пожелтевшего облупленного подоконника.

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…

Старуха закончила читать молитву, перекрестилась, трясущимися пальцами провела по лику блаженной Матроны. Перекрестилась ещё несколько раз и, нашёптывая другую молитву, вздохнула с гнётом на сердце. Вспоминала и горевала о жизни несправедливой. Прихрамывая на левую ногу, Михайловна села на некрашеный, посеревший от старости табурет возле металлической кровати, где спал внук, уткнувшись лбом в старый ковёр с изображением трёх оленей. Она покачала головой, чувствуя запах перегара, тяжело вздохнула, с любовью и нежностью погладила по густой светлой шевелюре Димки.

– Семнадцать лет, а уже давно курит и пьёт. – Михайловна грустными глазами осмотрела комнату.

Дневной свет проникал в давно немытые узкие окна, скупо рассеивался по облезлому полу. В отдалённых углах дома вечно царил полумрак. На подоконнике с левой стороны от икон в глиняных горшках красовались цветы: декабрист и хлорофитум. Из погреба, расположенного под кухонным столом, несло сыростью и плесенью. Возле входа – рукомойник, под ним – металлическое ведро, справа – гвоздями прибитая к стене ржавая мыльница, в которой лежало хозяйственное мыло. Капли медленно набухали, срывались, били об оцинкованное дно. Кухня выбелена недавно, на месте печи – водопроводный кран и раковина: протекают. Пришлось перекрыть воду и таскать вёдрами из колодца. Слева – книжные полки возвышались к потолку, все набились книгами. Бумажное добро осталось от зятя. Любитель был почитать, пока не запил.

Взгляд остановился на портрете в резной деревянной раме. Лица родителей Димки – молодые и красивые.

– В молодости все красивые, – вздохнула Михайловна. Она нагнулась и, ойкнув от прострела в спине, подняла брюки внука с пола. Из кармана с тяжёлым грохотом выпал нож.

– Ой, ой, да ещё с ножом тюремным ходит. С кнопочкой. Где-то достал ведь.

Михайловна сложила брюки на крышке громоздкого комода, напоминавшего древнюю огромную жабу, расплывшуюся между кроватью и гардеробом, нож спрятала на книжных полках.

– Ох, Димка, Димка.

Восьмидесятидевятилетняя бабушка воспитывала внука одна. Дочь – мать Димки – давно лишили родительских прав, три года назад ушла из дома, как только похоронила мужа, отважившегося пьяным искупаться в прорубе: сердце так сразу и остановилось. И где сейчас беспутная дочь – неизвестно. Михайловна вытерла платком навернувшуюся слезу.

– Поди, и в живых нет.

В последнее время она не могла справиться с внуком: совсем от рук отбился. Грубил, делал – что хотел, жил – как считал нужным. Из школы выгнали. Михайловне оставалось только молиться да кормить внука на одну пенсию, переживать за него и вместо него.

А ведь кроме пропитания ему нужно одеваться. Разве на одну пенсию разживёшься? Михайловна ходила по соседям, у кого подросли сыновья – постарше Димки – и собирала оставшуюся одёжку. Что-то было впору, что-то не подходило, что-то можно было подштопать. Так и одевала внука.

Но около полугода назад Жаворонок, так внука звали друзья, отказался от старого тряпья, собираемого по соседям, и одевался сам.

Михайловна догадывалась, что Димка или ворует, или отбирает одежду у ровесников, но поделать ничего не могла: не идти же в милицию сообщать на родного внука. Он и так состоял на учёте в милиции. Михайловна боялась, что рано или поздно за Димкой придут и увезут в тюрьму. Часто проливала слёзы, сидя на табурете возле спящего внука, и гладила ладонью по его непутёвой голове.

Тьфу, тьфу, тьфу, вроде пока спокойно. Что будет, когда бабка помрёт? Сгинет ведь, пропадёт. Большая дорога до добра никого не доводила.

***

Жаворонок в обнимку с девушкой шёл под ночным небом по территории, где жили друзья. Полина (невысокая и пышная, в светлой блузке, которая трещала по швам от роскошного бюста; на плечи накинута болоньевая курточка, короткая юбка с неприлично длинным разрезом, которая часто взрывала мозги парней в вопросе о существовании нижнего белья) с нетерпением тащила Димку за руку. Лицом и причёской Полина походила на Мэрилин Монро. Здешняя шпана так и звала – Монро. Этим летом она поступила в Московский энергетический институт и отсчитывала дни до отъезда.

– Куда так спешишь? – Осоловевшие синие глаза, наморщенный большой лоб и оттянутая челюсть выражали недовольство и усталость Жаворонка. После вчерашней пьянки в компании друзей-хулиганов он проспал весь божий день и проснулся лишь к вечеру. И то лишь потому, что пришла Монро. Димка старался припомнить: чем закончилась гульба? Взгляд упал на бёдра Полины. Потирая виски большими пальцами, с недовольной миной и головной болью Жаворонок вспоминал вечерний подъём.

Он разлепил веки и, завидев Монро, недовольно что-то пробурчал. Находясь во временной прострации, начал глазами искать носки. Изобразив плевок, когда взгляд отыскал носки, сбившиеся на немытых ступнях, Димка неохотно и раздражённо вскочил с постели. Надел брюки и проверил карманы: нет ножа. Он покрутил в пальцах грязный платок, кинул в ведро под рукомойником. Про выкидуху у бабки спрашивать не стал: вряд ли возьмёт.

– Наверное, вчера где-то посеял, – проворчал Жаворонок с сожалением в голосе, придав лицу измученный вид. Схватил с подоконника трёхлитровую банку кваса и жадно, проливая на пузо, опустошил до половины. Тяжело дыша, вытер губы рукавом рубахи. Самочувствие вроде как улучшалось.

– Полиночка, может быть, покушаете? – Михайловна не сводила глаз с внука.

Жаворонок сидел на узкой скамье и дёргано натягивал кроссовки, рубаха неряшливо торчала из-под короткой ветровки.

Недовольный, не сказав ни одного слова бабушке, он вскочил на ноги и пинком распахнул входную дверь, вытолкал на улицу Полину и вышел сам. В лицо ударила прохлада.

– Блин, где же нож оставил?

***

На площадке вокруг городского бассейна со стороны железнодорожной насыпи, куда так нетерпеливо тянула Монро, находилась широкая лавка с высокой спинкой. В мае лавок было шесть. Жаворонок сломал остальные, создав более-менее уединённое местечко. Большинство ночей лета они провели на этом месте за пьяными, редко трезвыми, но разгорячёнными разговорами. Поцелуям и ласкам было не счесть числа. Они дурачились и бесились, громко смеялись под проливными дождями и грозами, играли в догонялки, мокрые и счастливые заваливались на лавку, утомляли тела необузданной страстью.

Жаворонок обвёл взглядом территорию бассейна: неплохо провели время. Тёмно-зелёная вода огромным глазом выказывала небу мрачное уныние. Поднялся ветер, казалось, он пронизывал ветровку вместе с костями. Димка поёжился. Кусты под натиском ветра скидывали листья и били о землю. Тоска. Тошнотворный спазм застрял в горле, будто вандалы напакостили и ретиво слиняли, захлёбываясь гоготом.

Жаворонок сплюнул на песок под ногами.

В середине августа под тумбами всплыл утопленник с парой дырок от ножа под рёбрами. И так каждое лето. Один-два – обязательно. Тела всегда синие от наколок.

Монро сидела на коленях Жаворонка. От мыслей про трупы он вздрогнул, прижался к шелестящей куртке Полины, постарался спрятаться от холодного разгулявшегося ветра. Сидели молча, задумчивыми лицами касались ночи. Редко перекидывались фразами, изредка целовались взасос. Димке казалось, что сейчас задохнётся и, к негодованию подруги, резко отрывал губы от её рта, отворачивал лицо. И вообще – опостылела. Жаворонок уловил собственную мысль, что Монро ему прилично поднадоела: разонравилась, расползлась как молодая свинка.