Седов автоматически протянул руку за следующей дощечкой, потом за другой… Лишь на одной были коровы с ярко выделяющимся быком. Были, вроде, овцы, но как-то не удались, то ли мастерство подвело автора, то ли угольком было не передать. Совсем не было собак. И кошек не было (да, кошек здесь пока и нет же, кроме лесных – запоздало вспомнил старец), в основном – кони. Просмотрев все, он вспомнил, что было еще, кажется, похожее критское искусство, какие-то росписи, то ли на амфорах, то ли во дворце каком (ну, далек был Седов от сложного мира искусства, хоть и в Москве проживал, но был занят в свей сфере очень плотно, и в музеях был раза три-четыре. В театрах, конечно, чаще. Позор, что сказать, но многие из его круга общения так жили…). Возвращая стопку дощечек притихшему мальчугану, он заметил, что по краям каждой была сделана фаска, благодаря которой рисунки не стирались один о другой. «Подготовился, значит – подумал он – давно, видать, занимается».
–А что – спросил он – у комтура правда был вороной конь?
Малец кивнул.
–Но я не его рисовал тогда – неожиданно оказалось, что голос у него вполне нормальный, не тонкий и не слабый, как подсознательно ожидал Николай Федорович по его виду – просто, уголь же…
–Понятно – теперь уже кивнул Седов, поднимаясь – знаешь, что?… А пойдем-ка в башню, покажу тебе кое-что.
Фразу, прозвучавшую бы в подобной ситуации в 21 веке… неоднозначно, и здесь встретили по-разному. Только малец прижал стопку дощечек к боку, готовясь идти. Дернулась его мать, и Милана опять принялась той говорить что-то успокаивающее, но сама с вопросом посмотрела на Николая Федоровича – зачем, мол?… Тот моргнул ей, что все в порядке, и жестом показал, чтоб и женщину тоже вели с собой. И они пошли обратно, странной процессией, молча (впереди старец с мальцом, сзади две женщины), провожаемые теперь взглядами, пожалуй, почти всех работников скотного двора.
Идти было недалеко, но Седов, как самый длинноногий, шаги сдерживал, так что какое-то время это заняло. На открытых воротах в замок дневальный разглядел его издалека, и вопроса не задал, но глянул тоже… вопросительно, и ему старец тоже кивнул, мол, все нормально, так надо. И в башню они зашли спокойно, но тут уж и малец несколько съежился, и мать его сзади подсунулась поближе. «Похоже, они внутри-то ни разу и не были» – сообразил Николай Федорович, но сдавать назад было поздно. В зале на третьем этаже сидел у одного из южных окон, на свету, с какими-то бумагами Ефим, поднявший голову на их шаги. Он тоже заметно удивился, но вопроса, опять же, никакого не задал. Седов глянул, что у него там на столе…
–Посидите пока – сказал он женщинам и пацану – я сейчас – и ушел на свой этаж.
В зале была самая разная мебель, были и самые простые скамейки, куда они несмело и сели, а Ефим тем временем все же спросил у Миланы, что там случилось. Что она ему ответила, Седов не услышал – он быстро поднялся к себе, взял блокнот, где чистых осталось всего несколько листов, и кошелек, лежавший у него в вещах. Быстро же спустившись обратно, он сел за ближний к Янеку угол стола. Тот, до того с любопытством осматривавший убранство зала, теперь перевел взгляд на невиданную белую бумагу… Николай Федорович, пролистав листы, нашел такой, где какими-то их старыми заметками исписана была только половина. Вытряхнув на стол из кошелька все монеты (мать пацана ахнула), он стал выбирать между ними самую крупную, с самыми четкими, еще не стертыми сторонами…
–Ефим, дай карандаш – сказал он, выбрав подходящую монету, и подсунув ее под угол листа блокнота.
Вообще-то свинцовые стерженьки называли просто писалами, но, с подачи старца, у них закрепилось название «карандаш». Непонятное, но звучное и запоминающееся. Вот и сейчас Ефим, без слова дав ему один из карандашей, что лежали у него под рукой, сам с заметным любопытством придвинулся ближе. А Седов, взяв стерженек, стал приноравливаться, чтобы показать фокус из своего детства, который когда-то, давным-давно, показывал ему его отец… Прижав лист к монете, он слабыми движениями стал заштриховывать ее через бумагу. Фишка была тут в том, что грифель воспроизводил рельеф (но бумага нужна была тонкая, из 16 века не подходила), и нажим надо было делать средней силы – при сильном все сливалось в серую темноту, при слабом – не прорисовывалось… Хоть и столько десятилетий прошло, ему удалось с первого раза. Обрадовавшись, он перевернул монету под листом, и сделал рядом рисунок второй стороны, после чего подвинул блокнот Янеку. Тот, обтерев руки об штаны, несмело подвинул блокнот поближе, и… залип. А чрезвычайно довольный собой Седов оглядел окружающих, почему-то с победным видом – знай, мол, наших!
Все вокруг были впечатлены, только имели вопрос во взглядах, разной степени… офигения, скажем так. От «что это было?» до «что это было вот щас вообще?!!».
–Мальчишка – художник – негромко сказал Николай Федорович Ефиму, который, понятно, не знал предыстории – график, как у нас таких называли. Ему надо учиться рисовать. Янек, дай посмотреть!
Тот, не отрываясь от блокнота, сунул им стопку, и Седов разложил дощечки перед Ефимом. Тот отнесся скептически, хотя над одной из дощечек, с конями на скаку (на бегу, скорее, там не было ничего… летящего, из более позднего искусства, в том-то и дело, что пацан рисовал исключительно так, как видел, как было в реальности) тоже задержался на какое-то время. Николай Федорович знал, что пока на Руси, кроме икон, если что и рисовали, то, пожалуй, только иллюстрации к рукописным книгам (и тоже в основном богословской тематики, конечно). Вроде, были еще какие-то рисунки в летописях, но он не был уверен, что это не в более поздних периодах. Однако в том, что мальчика надо учить, и он должен рисовать, а не хвосты крутить своим любимым коням, и не навоз за ними убирать, Седов был уверен, и собирался это обязательно обеспечить. Еще не знал, как, но…
В общем, с трудом оторвав парня от блокнота, Седов сгреб всю медь, что вывалил на стол из кошелька, обратно, и отдал кошель матери пацана, вцепившейся в него мертвой хваткой (у него сложилось впечатление, что она так и не поняла особо, что вообще происходит). А Янеку Седов, сперва перегнув лист, оторвал тот кусок, где были рисунки с монет, и тот тоже вцепился в него, лишь кивнув на просьбу старца – оставить одну из его дощечек пока здесь, в башне. Они дошли обратно до скотного двора, пацан с матерью ушли, а Николай Федорович попросил Милану найти того, кто тут главный. Она быстро нашла (ну, ей нашли местные, конечно) мужика, довольно крепкого, который был тут за главного, и Седов с ним переговорил. Он не знал, правильно ли это, надо ли привлекать Федора или даже князя, просто рассказал, что у пацана с рисунками этими его – дар божий, и надо бы его… поберечь. Хорошо бы еще подкормить, а насчет работ – он переговорит, но лучше чтоб он пока не надрывался, и вообще…
Мужик оказался понимающий. Сказал, что Янека – Ваню тут все любят, хоть рисунки его и не это, ну… А после того случая с комтуром – жалеют, и вообще. Говорил на русском (на современном, но все же) он хорошо, что побудило Седова расспросить его вообще об их житье. Оказалось, что сам он с псковскими корнями, и подобралось так, что тех холопов, наловленных и купленных, кто немецкий лучше знал – брали орденцы в замок, а те, кто не знал – оказывались на других работах. Ну, а потом язык все равно учить приходилось, хозяева же… Мать Янека купили откуда-то с польских земель, ну, а кто ему отец был… Николай Федорович ушел с полным пониманием, что за мальчишкой теперь присмотрят.
Вечером на посиделках в башне пришлось рассказывать всем о художниках, как живопись (и искусство вообще) развиваться дальше будет, какие уже сейчас есть художники, что во всем мире известны станут, что за картины… Заинтересовались все, но по-разному, конечно. Князь вроде как просто взял на заметку, Гридя с Семеном – слабо, хотя на рисунок с конями все посмотрели скорее одобрительно, Степан еще отметил, что малец коней точно знает, Ефима больше заинтересовало, как от иконописи перейдет… к всему вот этому. Федор проникся, особенно когда Седов вспомнил про росписи в западных соборах, где на несколько сажен в высоту и ширину картины могут быть, в ярких красках, с библейскими сюжетами… На признания старца о его сегодняшних распоряжениях на скотном дворе князь лишь поморщился слегка, мол, о чем разговор (а вот Федор, похоже, завтра с утра сразу туда пойдет, подумалось Седову по виду того), и сам задал резонный вопрос – кто учить мальца будет? Сам старец? Как он вообще все это видит?… У Николая Федоровича ответов не было, его знания по основам изо ограничивались тем самым советским школьным рисованием, тем, что в книгах попадалось, да тем, что дочка приносила домой в рассказах (и показах папке, ага) из изостудии – найдите маму, которая не попробует пристроить дочь в искусство, вдруг у нее талант… Таланта не оказалось, но на ее выбор веб-дизайна для работы как-то все же изостудия повлияла, видимо. А у Николая Федоровича остались смутные воспоминания об овалах и цилиндрах, композиции и перспективе… Поэтому на вопрос князя он ответил, что сам – нет, но надо подумать. Один вариант у него наскоро появился, а мозг явно загрузился проблемой.
