Он в свою очередь зачерпнул мази из банки и стал тихонько размазывать, иногда искоса поглядывая на иберийку. Исабель молчала, сосредоточенно вымазывая руки в целебном средстве, кусая нижнюю губу и стараясь дышать если не спокойно, то хотя бы не слишком часто. Как-то потерлась щекой о плечо, словно чтобы почесать нос – и тут он увидел слёзы.

Вообще-то он бы и сам был не прочь разреветься, уж очень было больно, но если рядом плачет девочка, ему это как-то было уже совсем неуместно. Смотреть на неё, плачущую украдкой, он спокойно тоже не мог – не мог и всё тут. А что делать? Уйти? Снова извиниться? Или позвать кого-то? Тот же сеньор Фелипе мог бы успокоить её и… И что?

Девчонка, одно слово. Пусть и злая – а всё равно девчонка.

– Я никому не скажу об этом. Хочешь? – горло очень болело, получалось только шептать или хрипеть.

Ксандер подошёл поближе, присел перед ней на корточки и посмотрел девочке в глаза снизу вверх.

– Сделаем вид, что ты не горела.

Она воззрилась на него сначала удивлённо, будто он невесть что сказал, а потом внимательно. Вздохнула. Взяла ещё мази.

– Ты не замазал вон тут… и ещё вон там, – она нагнула его голову, заглянула за спину, подцепив пальцем расползшийся под жаром ворот. – И тут… Ладно. Потерпи. – И стала мазать.

– Ну не тумака же ей было отвешивать, – попробовал он отшутиться, но глаза Морица были неумолимо холодными, как море в ноябре. – Она же была совсем мелкая. И… ей тоже было больно. Ты же сам знаешь, это больно – ожоги.

– Знаю, – спокойно, даже мягко сказал Мориц. – И ты знаешь. И откуда мы это знаем, скажи?

Так же стремительно, как тогда Исабель, он схватил Ксандера за локоть, поднял его руку вверх. Манжета сползла совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы в неверном блуждающем свете стал виден рельеф изрытой шрамами кожи.

– Они у тебя до сих пор, – сказал брат, не меняясь в голосе, и отчего-то именно поэтому Ксандеру стало жутко. – Дорогого стоит наша наука, а, Ксандер? И что, научился ты её понимать? Может быть, скажешь, что ей так можно? Ей же тоже больно? Она же тебя тоже пожалела?

– Ничего ей нельзя! – отрезал Ксандер и нахмурился, так по-мальчишечьи это вышло. – О чём ты? Ну… пожалела, она же не со зла тогда.

– А-а, – протянул брат насмешливо. – Не со зла-а…

… – Знаешь, принц, – вдруг сказала Исабель, когда он заправлял последний бинт на её руке. Его собственные запястья были уже перемотаны – одно его собственными силами, с другим помогла она. Шея, поддавшись целебному действию, почти не болела, и холодок вечернего ветерка был даже приятен.

– Что? – это вышло мычанием, затянуть узел без помощи зубов ему не удалось – руки тоже уже не болели, но противно ослабли.

– Я не хотела смерти Морица.

Он замер.

– Это правда. Мне было интересно… испытать тот артефакт. Но я не хотела, чтобы он умер.

Он не успел придумать, что ответить на такое, когда она заговорила вновь – на этот раз с той легкостью, с которой говорят люди, покончившие с неприятным разговором.

– С другой стороны, теперь у меня есть ты. И это хорошо. Ты куда более занятный, чем твой брат.

Он выпрямился и встал. Даже шагнул назад.

– Занятный?

– Угу, – она потянулась, взяла с блюдца предусмотрительно кем-то очищенный апельсин, откусила. – Налей мне соку.

Он машинально потянулся к кувшину, стоявшему рядом с блюдцем. И бокалу. Бокал там был один.

– Он был трус, – безмятежно продолжала иберийка, поглядывая на него из-под выбившихся из косы волос. – Боялся драконов. Боялся меня. Всех нас. Впрочем, – она слизнула с губы брызнувший сок, – это было даже забавно.

– Забавно, – повторил он.

А потом одним спокойным плавным движением, будто так оно и надо было, и так он всегда и делал, вылил весь кувшин ей на голову.

Он был готов к визгу и воплям. Но она не завопила – просто закрыла глаза и глубоко вздохнула. Потом медленно выдохнула, отвела мокрые волосы от лица, встала и отошла к окну. И не глядя на Ксандера, заговорила. Она говорила спокойно и негромко, даже вкрадчиво, так, что ему поневоле пришлось прислушиваться:

– Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, немедленно слизать с пола весь сок, который на него пролился. Приступай.

И тут повернулась, глядя ему в глаза.

Он не поверил ушам.

Всё ещё держа в руке пустой кувшин, он растерянно посмотрел на лужу сока на полу, затем на девочку. И отрицательно помотал головой, потому что это было безумие, ничуть не меньшее, чем совать обожженные руки в огонь.

И сразу же невидимая сила резко сжала горло, безжалостно выдавила из легких воздух. Он пошатнулся, попытался вдохнуть. Зазвенел выпавший из руки кувшин, разбившись на мелкие осколки. Фламандец рванул ворот рубашки, судорожно всхлипнул в попытке глотнуть ртом воздуха. Горло продолжали сдавливать невидимые пальцы, перекрывая дыхание, не давая кислороду нормально входить в лёгкие. В глазах потемнело, мир поплыл. Ксандер рухнул на колени, испуганно забился, держась за горло и хрипя.

– Забавно, – подтвердила Исабель. Стряхнула с плеча сладкие капли и покачала головой. – Ты должен был сказать «слушаюсь, сеньора». А вообще, ты, конечно, не должен был делать так с соком. Выливать что-то на свою сеньору – плохо. Ты понял?

Всё вокруг расплывалось у него в глазах, но вот её он видел четко. Торопливо кивнул, проклиная себя за эту торопливость и плещущийся в нём ужас. Задыхаясь, уткнулся головой в пол. Перед глазами плыли разноцветные круги, лёгкие горели. Это было хуже, чем тонуть. Много-много хуже.

Хуже этого был только огонь.

– Так-то лучше. Я, Исабель Альварес де Толедо, прощаю тебя, Ксандер ван Страатен.

Невидимая рука отпустила, прекратила сжимать горло. Ксандер глубоко вдохнув, закашлялся, и задышал тяжело, хватая ртом живительный воздух. Поднять глаза на Исабель он не решался.

Зато она не смутилась. Сначала помолчала, видимо, наблюдая, а потом присела на корточки рядом и за подбородок подняла его голову, заставляя смотреть на себя.

– Я думаю, ты всё понял, принц. И больше не будешь так делать…

…Придя в себя, он вдруг понял, что кашляет до сих пор. И ещё что он лежит, по-прежнему сжавшись в комок, а брат пытается его поднять, бормоча ругательства. Вдвоём они справились – во всяком случае, Ксандеру удалось сесть, привалившись к какому-то камню, а Мориц плюхнулся рядом, ткнулся лбом в свой рукав – будто бы вытереть пот, но Ксандер углядел – слёзы.

– Человек, – сказал брат зло, будто выплюнул. – Она-то себя человеком считает. А ты кто тогда? Человек что ли для неё? Скажешь, с людьми так поступают?

– Не скажу, – выдавил из себя, отдышиваясь, Ксандер.

– Вот, – утвердил брат с каким-то горьким удовлетворением. – Не человек. Игрушка. И ты, и я, и все мы для них, для каждого. Хочешь – заботься, одевай вот в одежку разную, – он подцепил пальцем вышитый ворот чёрного на иберийский манер ксандерова камзола. – А хочешь – сломай. Одну сломала – потребуй другую. А мать с отцом поплачут, но куда ж денешься – отдадут. Всё по указке сделают. И ты…

– Что я? – вскинулся Ксандер и закашлялся, горло ещё болело.

– Ты тоже будешь жить по указке, – жестко ответил брат. – Как и отец, и дядя Герт, и дед наверняка, и Ани. Вот и здесь. Ты зачем здесь?

Ксандер прикусил язык.

– То-то же.

– Можно подумать, с Приказом можно что-то сделать, – буркнул он.

В серых глазах Морица заплясали искры – так, как когда-то в детстве, когда он уверял мелкого братишку, что точно-точно знает, как прокрасться на кухню мимо старой Лотты, или что мама нипочем не схватится, что они сбежали в ночной прилив на рыбалку.