Старшекурсник откашлялся – видно, он тоже чувствовал себя неловко.

– В общем, ребята, давайте не будем про стрельбу, войну и всякое такое. Это вообще нехорошо как-то, – добавил он немного беспомощно. – Кто его знает, как оно теперь обернется… И давайте-ка есть. Леонор, ты не против, если я тебе помогу и подержу блюдо?

***

– Черт знает что такое, – пробормотала Исабель себе под нос.

Ужин уже давно закончился, сокурсники разошлись по своим комнатам, притихшие и серьёзные – проклятый город и его гибель так всех впечатлили, что потом никому в горло кусок не лез. Исабель заглянула к себе, но Одиллия так и не вернулась. Иберийка попробовала полежать с книгой, но все привезенные ею почему-то оказались ужасно скучны, а книги Одиллии трогать она поостереглась. Повалявшись просто так, она не утерпела, вскочила, закуталась в тёплую, крупной вязки шаль и пошла искать Ксандера.

Спален в их извилистом, как змея, коридоре, как она выяснила, было всего одиннадцать, а в нужной стороне от её собственной двери – три. В одной из них кто-то негромко напевал песню на языке, похожем на фламандский, но голос был женским, и Исабель вычеркнула эту комнату из списка потенциальных убежищ своего непутёвого вассала. В других двух комнатах царила тишина, и она замерла, вслушиваясь. Наконец в одной из них голос – и голос не фламандца – предупредил: «Я гашу свет, Карло!», и она с облегчением постучалась в другую дверь.

Ксандер открыл не сразу – судя по пижаме и уже смятой постели, он уже лег и, может быть, даже спал. При её виде он поднял бровь.

– Сеньоре что-то нужно?

– Не могу уснуть, – сказала она и прошла мимо него в спальню.

Свои вещи фламандец расположил только в одной половине комнаты, как и все, но вторая половина оставалась пустой. Она прошлась, потрогала пальцем деревянный маяк, стоявший на окне, и повернулась наконец к нему.

– Я думала о том, что у галлийцев вечно всё не как у людей. Вот, например, этот город. На него напали, а они только что картину намалевали.

– Галлия тут ни при чём, – вздохнув, сказал Ксандер и аккуратно поправил маяк. – Это было по другую сторону Пиренеев.

– Чушь, – отрезала она. – Сотни и тысячи убитых и обстрелянный город – это война. Если бы где-то рядом с нами была война, мне бы сказали.

– Вы уже забыли, как нас два года назад увезли в горы и запретили выходить без сопровождающих?

Исабель помнила. С ней поехал дядя Алехандро, добрый и весёлый, всегда готовый рассказывать истории о приключениях благородных идальго, а Ксандеру рассказывавший про травы и мази. Она совершенно не возражала против такого путешествия, поэтому не стала особенно расспрашивать, почему планы деда на её лето изменились. И потом она же Альба и понимает всю важность слов «долг» и «надо».

Но что-то всё-таки в памяти застряло, и она победоносно это вытащила.

– Это были небольшие беспорядки, – сказала она со всей надменностью дяди Франко. – Вилланские беспорядки. И всё.

– Леонор бы с вами не согласилась.

Исабель пожала плечами так пренебрежительно, как могла. Это вышло не очень – при упоминании Леонор она вспомнила её сжатые до белизны маленькие кулачки и бледное детское личико, горевшее яростью, а потом поникшую от горя спину – но кто-то всегда страдает, и дед говорил, что такие мелочи не должны мешать государственному мышлению. Говорил он это Фелипе, но потом жаловался, что Фелипе это никак не запомнит, а вот Исабель помнила твёрдо.

– Леонор – вилланка!

Ксандер опять вздохнул.

– Будь по-вашему, сеньора.

– К тому же, если бы это было что-то серьёзное, – выпалила она, – ты бы только порадовался!

Ее наградой были распахнувшиеся на всю ширину глаза фламандца – уж что-что, а шокировать его удавалось ей нечасто.

– Я же не зверь, сеньора! – а потом, словно застыдившись, и даже чуть сощурившись, он добавил: – И потом, пострадали же просто люди, а не…

Она дожидалась этих слов с почти болезненным удовольствием. Ладони уже начали теплеть, а на языке вертелись слова Приказа, и она даже в душе подгоняла его – давай-давай, скажи про мой проклятый род!

– Исабель? – раздалось из коридора. – Ты спишь?

При звуках этого голоса Ксандер умолк, и по его упрямому лицу она поняла: больше он ничего не скажет. Развернувшись на каблуке, она прошествовала мимо него к двери и вышла – туда, где в их комнату заглядывала Одиллия.

– А, вот ты где.

Бледное лицо венецианки почти светилось в темноте. Исабель шагнула ей навстречу, на мгновение подумав, что вот сейчас бы и представить ей Ксандера – но тут же забыла об этом: глаза Одиллии смотрели прямо перед ней, и будто вовсе не видели ничего. Что бы ни ужаснуло так венецианку, сейчас было не до куртуазности, да и вряд ли она будет благодарна, если Ксандер увидит её такой. Иберийка схватила новую подругу за худую жилистую руку и затащила в их собственную спальню.

– Что случилось?

Одиллия досадливо дёрнула уголком губ.

– А что от тебя было нужно ректору?

Одиллия ответила не сразу – сначала нащупала стул, села, завернулась в шаль, нервно завязала её в узел на груди и раздраженно тут же дёрнула. Ещё помялась, должно быть, подбирая слова, и наконец подняла глаза – не на Исабель, а куда-то на окно.

– Мой брат пропал.

– Доброе утро, господа студенты.

Ректор стоял прямо как палка, опираясь на свою жужжащую трость и немного покачиваясь на носках. Те, кого он так титуловал, тоже послушно вытянулись и вперились в него взглядом. Одили, которой выпрямляться было не надо (воспоминание о приложении трости учительницы танцев к вздумавшим сутулиться лопаткам было всегда ярким), воспользовалась возможностью и украдкой их оглядела. Некоторые – вот, например, высоченный Франц и казавшийся особенно щуплым рядом с ним Клаус – пялились на ректора с восторженностью верноподданных, слушающих коронационную речь, и это сходство при полном физическом контрасте её порядком рассмешило. Кто-то – лисообразный Хуан и полненькая суетливая гельвецианка Марта – уже и бумагу приготовили и теперь держали перья наготове, причём у Марты на кончике пера успела набухнуть капелька чернил. Белла сидела прямая и серьёзная, словно перед причастием, а вот Алехандра явно еле сдерживала желание ещё что-то шепнуть своей Катлине.

– Сейчас мы поговорим о самых азах, – прервал наблюдения Одили ректор, – о базовом и простом, и одновременно – самом важном. Но начнем мы так: скажите мне, господа студенты, что делает наш народ, если так его назвать, особенным?

– Don, господин ректор, ой, то есть, простите, Дар! – тут же звонко отозвалась Алехандра, но ей уже вторили на самых разных языках, наперебой.

Одиль присоединяться к хору не стала – наверняка тут был подвох.

– Не знаю, как вы там зовете себя, – врезался в эту какофонию чуть скрипучий голос Леонор, – но меня у нас в деревне звали ведьмой. И ваш Дар бы прозвали колдунством или ещё чем похуже.

Одиль бросила на неё взгляд, благо сидела недалеко. Иберийская вилланка сидела нарочито развалясь и сощурившись, и смотрела на ректора с вызовом. А вот он вдруг улыбнулся и поднял руку, призывая к тишине.

– А вы что думаете, госпожа Гарсиа? – спросил он в эту тишину.

Леонор сморгнула, но тут же оправилась.

– Если по вашему Лабиринту и нашей башне судить, – всё так же громко и небрежно сказала она, – то не такая уж это неправда.

По залу пробежали смешки. Белла рядом с Одилью недовольно поморщилась, но её плечи выдали другое: они горделиво расправились. Совсем чуть-чуть, но Одили подумалось, что соседка вовсе не против того, чтобы вилланы считали её ведьмой.

– Интересно, почему вы смеетесь, – вдруг сказал ректор, всё ещё улыбаясь уголками губ. – Вы ведь многие думаете то же самое, что эти крестьяне. Молчите! Просто помолчите и подумайте, сколько раз вы говорили себе: мы не вилланы, мы особенные, мы одарены. Чем? Вы и сами зовете это магией!