Последнее слово он выдохнул в мертвенное молчание.

– Но мы здесь занимаемся не магией, господа студенты, – продолжил он без малейшей драматической паузы, мерно и спокойно шагая по залу, – точнее, не магией в конвенциональном смысле, и нет такого, чем вы были бы одарены, а остальные, те же вилланы, обделены совсем, даже не думайте. Но, тем не менее, Дар у нас есть.

Он оглядел свою аудиторию, но высказываться на этот раз никто не поторопился.

– Этот дар – вера. Не религия – это уж каждому свое, – но всё же вера в определённом значении и есть основа того, что мы делаем, того, как мы живем. Она – источник любого человеческого могущества. Во что вы верите – то вы можете. Вот и всё.

– Чушь, – снова проскрипела Леонор. – Вот наши – они верили в победу. И что?

Ректор остановился перед ней.

– Вовсе нет, госпожа Гарсиа, – сказал он немного иронично и немного печально. – Ваши верили в то, что завоюют славу в смертном бою. Так и вышло. И смертный бой, и слава – я вас уверяю, что ещё много лет о них не забудут.

Леонор вскинула голову и ответила ему яростным взглядом блестящих глаз.

– Они хотели победить! Но никто не может совершить невозможного!

– А вот тут вы неправы, госпожа Гарсиа. Я знаю, как в одной деревне безоружная девочка заставила отступить пьяных от вина и крови солдат, оскорбивших её мать и собиравшихся ограбить дом. – Она вспыхнула, но он уже не смотрел на неё, повернувшись к остальным. – Солдат, которые за меньшее расстреляли целую семью в соседнем селе, на случай, если вы думаете, что это было легко. Это была та самая невозможность, в которую не верил никто – кроме девочки, которая всерьёз верила, что она скажет нужные слова, и они устыдятся.

– Может быть, она просто нашла те самые слова? – проговорила Одиль, раз уж остальные, даже Леонор, молчали.

Губы ректора снова тронула улыбка.

– Это какие же, госпожа де Нордгау? Давайте, порассуждайте. Я не прошу точных формулировок, но какой эффект они должны были иметь? Угрожать небесным судом, умолять о пощаде, взывать к человечности пробовали и те, кого солдаты убили.

– её слова, – Одиль решила подыграть шараде и сделать вид, что автор слов не сидела с ними в одном помещении, – заставили их поверить, что они лучше, чем думали о себе?

Ректор в два шага преодолел расстояние до её стола.

– Нет, госпожа де Нордгау, – сказал он мягко и лукаво, – не приписывайте другому человеку свое оружие. Нет, наша героиня ничего такого не могла и не хотела. Она их попросту испугала, если хотите знать.

По залу прошёл шепоток и кое-где смешки, и громче всех фыркнула сама Леонор.

– Да-да, – ректор отвернулся от Одили, – испугала, а что вы думаете? В тот момент она верила, свято верила, что за ней сила – сила дочери оскорбленной и измученной женщины, сила хозяйки дома, сила сторонника правого дела, наконец, хотя мы об этом ещё поговорим. И эта сила была настолько велика, что четверо вооружённых до зубов мужчин, четверо, что уж греха таить, отпетых мерзавцев и убийц, спасовали перед ней.

– Невероятно, – прищурился Хуан.

– Почему же? – ректор снова начал мерить шагами зал. – Люди, бывает, творят и куда большее. Дети в отчаянии поднимают глыбы, под которыми погребены родители, врачи бросают вызов чуме и выживают в эпидемию, хотя каждый день рискуют жизнью. Безоружная девушка как-то выехала одна к вражеской армии и заставила её уйти без боя. Предел тому, что возможно и невозможно, человек кладет сам, – он вдруг наклонился к сидевшей тихо как мышка Катлине, и легонько коснулся её лба, – вот здесь.

– Если бы всё было так просто, – негромко сказал Ксандер, – то сейчас…

Сидро д’Эстаон резко выпрямился.

– Просто? Вы думаете, господин ван Страатен, что вера – это просто?

Леонор снова не выдержала.

– Вас послушать, так и в самом деле просто! А если я вот сейчас из этого окна прыгну, потому что верю, что могу летать – что, полечу?

Ректор наклонил голову набок, как любопытная птица.

– А вы верите?

Адриано бы верил, укололо Одиль под сердце.

– Нет, но…

– Я знаю ваши убеждения, госпожа Гарсиа, но всё-таки и вы, и все здесь наверняка слышали, что очень давно один весьма… выдающийся человек сказал, что даже очень маленькой доли веры достаточно для того, чтобы буквально двигать горы. Слышали же, господин ван Страатен?

– Это же притча, – сказал Ксандер с той вежливостью, которую в исполнении Одили их старая Шарлотта называла «я не трушу и упрям». – Даже о магах я не слышал, чтобы кто-то двигал горы.

– Странно, что не слышали, – отозвался ректор чуть вкрадчиво. – Потому что нет никого, кто бы не знал, что именно ваш народ, господин ван Страатен, заставил отступить море и поднял из-под волн землю для своих городов.

– Это другое!

– Неужели?

– Это действительно другое, господин ректор, – вмешался Мигель Геваро-Торрес с холодной учтивостью. – Это же не взмахом руки делалось, а лопатой.

– Вы слишком презираете лопату и слишком романтизируете жесты, – качнул головой д’Эстаон. – Это внешнее. А важное – то, что люди задумали и осуществили невозможное, точнее, то, что другие считали невозможным. Именно что, – он подмигнул Ксандеру, – сдвинули горы. По вере своей.

– В других делах, – подал голос крепкий Педро, сидевший по правую руку от Мигеля, – этим же людям никакая вера не помогла.

– И не только им, – вдруг эхом отозвался Клаус.

Ректор изобразил намёк на поклон, словно благодаря за уместную ремарку.

– А вот тут, господа студенты, у нас начинаются тонкости. Вы совершенно правы – да, и вы, господин ван Страатен, когда сказали, что всё не так просто, и дело не только в том, что верить – само по себе не так уж легко, как кажется. Дело ещё в том, что ваша вера имеет прямое влияние только на вас.

Марта, всё это время торопливо поскрипывавшая пером, подняла голову и нахмурилась.

– Простите, господин ректор, я не поняла…

– Конечно, – лучезарно улыбнулся ей д’Эстаон, – и я даже вас уверяю, что большинство здесь не поняли, так что вам совершенно не за что просить прощения.

– Но вы же объясните…

– Объясню, безусловно, и прямо сейчас. Ваша вера, господа студенты, дает силы вам. То, во что вы верите, определяет, что вы можете, что вы видите, что вы испытываете. Именно вы. Но как бы вы, господин Баумгартен, – он положил руку на широкое плечо Франца, – ни верили, например, что господин фон Бабенберг может… ну, хотя бы летать, пока он сам в это не поверит, никуда он не полетит.

– А если я поверю и полечу, а Франц, наоборот, не поверит?

– Прекрасный вопрос! – обрадовался ректор. – И я вам отвечу на него другим вопросом: как вы думаете, господин фон Бабенберг, почему о существовании здесь академии знают только люди из нашего народа?

– А вот это легко, – пропела Мишель, с точеным изяществом повернув безупречно причесанную головку к д’Эстаону. – Помилуйте, господин ректор, но здесь же совершенная глушь!

Многие рассмеялись в голос, даже ректор.

– Справедливый укор, госпожа Дюбуа, но, увы, дело не в нашей удаленности от бульваров Лютеции. Конечно, у нас тут практически деревня, но Пиренеи – место исхоженное и пастухами, и армиями… галлийскими в том числе. И что же мешает, скажем, какому-нибудь контрабандисту – а уж эти тут все тропы исходили, – отметить и нас на карте?

– Защитные чары? – рискнула Марта.

Одиль не выдержала.

– Логически, – начала она, – он увидит чудесную готическую веранду, массивные ворота и мантикору в три раза больше его самого. И всё это на глухой тропе в Пиренеях. – Когда никто не вставил слова, она оглядела своих новоиспеченных товарищей. – Да он попросту глазам своим не поверит!

– Именно, – согласился ректор. – Вот вам и ответ, господин фон Бабенберг: если вдруг ваш товарищ не желает категорически верить в вашу способность летать, он просто останется слеп. Собственно, – он поднял руку, призывая к вниманию, – это и есть то, что отличает нас от вилланов. Не кровь ни в коем случае, не какие-то мистические способности – а вера и верность вере. Только поэтому мы можем то, что другим кажется невозможным, и видим то, к чему другие слепы.