На Джиде еще белеет лед, а в степи уже зелено. Весь мир, кажется, вздохнул полной грудью после страшных дней зуда. Сосны разнежились на солнышке, роняют пахучие капли светлой смолы. В молодой траве запестрели цветы. Над ними жужжат не отогревшиеся еще пчелы. После каждой теплой ночи цветы становятся ярче, травы выше.
Наступила весна. А у многих все же гибнут от истощения последние коровы, спасенные с таким огромным трудом. Они только обогрели спины под лучами солнца, только потрогали губами первые ростки травы. Жалко смотреть, как гибнет скот в дни зуда, когда ревет ветер, жжет холод, падает тяжелый снег. Еще горше смотреть на гибель скота сейчас — ведь в степи зацвели цветы…
Отощавшие коровы принесли слабых, полуживых телят. Женщины доят жидкое, синее молоко, дают телятам соску. Туда, где жалобно мычит теленок, тянутся и остальные коровы. Они завидуют, наверно, той корове, у которой есть теленок.
Кое-кто из улусников идет к Мархансаю, Тыкши, Бобровскому, Ломбоцыренову. Еще во дворе снимают шапки. Мархансай дал нескольким семьям по корове с теленком — тем, у кого остались только собаки. Он раздает коров, которые дают мало молока — старых, беззубых. Но где найдешь молодых и жирных? Лишь бы на дворе мычал теленок, лишь бы было кого встретить с пастбища, к кому выйти с подойником.
О плате богачи пока не говорят: «Отведи корову домой. Насчет цены поговорим когда-нибудь в другое время». Улусники догадываются, во что обойдется эта помощь, — но как быть, что делать?
Никто не спешит на летники — нет коней перевезти юрты. Скот топчет покосы, молодую траву зимников. А трава поднялась густая, высокая. Она колышется и там, где раньше ее и не бывало. Раньше здесь овцы и кони травинку с трудом находили, а сейчас в этой траве может спрятаться баран. «Была скотина — мучили засухи; остались без скота — не знаем, куда траву девать», — говорят улусники.
Доржи многое узнал, многое понял за эти дни…
Беда не обошла и их юрту. Раньше у юрты бегали ягнята, козлята. Вечером в загородке протяжно мычали телята. Чадил кизячий дымокур. Мать доила коров… Теперь же за коновязью мягкие кучи земли, под ними трупы павших коров. Ветер доносит противный, сладковатый запах гниения. Он заглушает все остальные запахи. У Банзаровых, правда, осталось три коровы. Они принесли тощих, некрасивых телят. В такое время и это богатство. Коровы не отходят далеко от юрты — слабые, несмелые… Остался и каурый конек — он уцелел благодаря овсу, который отец получает в казачьем фуражном складе.
Отец ушел в караул пешком. В тот же день к матери зашла Ханда, жена Холхоя.
— Говорят, кто-то около магазейного амбара по ночам на хуре играет.
— Это, наверно, Еши, — тихо ответила мать.
— Янжима Тыкшиева видела, будто кто-то подъезжал к амбару на рыжем коне, в синем халате.
— Ну, этой девке я не верю.
Доржи чувствует, что стал взрослее. Когда приезжал Борхонок, он не отличал выдумку от правды… За дни зуда он узнал, пожалуй, больше, чем за все время учения.
Доржи думал, что интересное только из книг можно узнать и что только школьные учителя могут многому научить. Оказалось совсем не так. Во время зуда в Ичетуе жить было так же интересно, как книгу читать. Только очень жалко соседей, ребятишек и всех коров и телят-, которые с голода умерли, так и не дождавшись зеленых трав.
У Доржи болит голова. Может быть, оттого, что он много читает?
Доржи занимается, повторяет пройденное. Отец обещал отвезти его после сенокоса в Кяхту. Скорее бы сенокос!
Мальчики не отходят от Доржи. Они целыми днями слушают его рассказы о школе, учителях, об Алеше Аносове, Гытыле Бадаеве.
Затаив дыхание, ребята слушают улигер про ламу Попхоя и послушника Балдана. Доржи перенес в родной улус действие русской сказки, чтобы ребятам было понятнее и ближе.
Еще, еще расскажи, — просят мальчики. И Доржи рассказывает им увлекательную сказку про Руслана и Людмилу.
Даже взрослые приходят послушать Доржи. Мунко-бабай слушал, слушал, потом надавил курносый нос Доржи и сказал:
— У тебя зубы редкие. Много врешь парень.
Доржи жаль старого Мунко: столько лет прожил, а книг Пушкина «не знает, про Урал-гору, про заводы Демидова не слышал…
— Хорошо знать русскую грамоту… Научи, Доржи, как по-русски наши имена пишутся… — задумчиво говорит Холхой.
А ребята тормошат, просят:
— Почитай еще, Доржи, расскажи…
— А вы говорили, что только ленивые учатся, — напоминает им Доржи и убегает.
Как-то утром зашел Дагдай. Он отказался от чая, не присел на войлок, который мать Доржи постлала у очага.
— Собираюсь в Дырестуй. — Дагдай помолчал, а потом попросил: — Отпустите со мной Доржи. Я еду со Степаном, он обещал научить меня землю пахать. Доржи словами со Степаном обменяться поможет. Я же по-русски не умею.
У кузницы Холхоя стоял конь, запряженный в телегу. Все кони отощали от голода, а этот был бодрый, даже можно сказать гладкий. Не Гомбо ли Цоктоев достал его Дагдаю из какой-нибудь хитрости? Не ичетуйских улусников конь, из другой степи… Будто всю весну стоял возле магазейного амбара, хрустел зерном.
Степан Тимофеевич уже поджидал Дагдая, тоже привел своего коня. Вот это конь! Семья Степана Тимофеевича чуть не померла с голода, а коня прокормила. Кому-то в русскую деревню отдали за несколько мешков сена свой самовар, лишь бы конь силы не потерял. Степан еще Эрдэмтэ-бабаю целый тулун сена дал. «Конь у русских всю семью кормит, — рассуждал про себя Доржи, — как корова у нас, бурят».
Дагдай, Степан Тимофеевич и Доржи пошли пешком: не сядешь на телегу, когда на ней костлявая соха… Да и лошадям тяжело, после зуда все стали беречь лошадей, ходить пешком.
Идут молча, каждый думает о своем. Но вот Дагдай прервал молчание, заговорил под ленивый скрип колес, словно жалуясь:
— Плохо, Доржи, когда по-русски не знаешь. Хоть сколько-нибудь понимать бы… Эрдэмтэ и тот знает немного. А я как немой… Как ни стараюсь, не могу запомнить ни одного слова. А ведь тоже работать вместе с русскими приходилось… Ухинхэн вин как хорошо говорит… У меня, видно, голова бестолковая.
Дагдай долго говорил о своей жизни, рассказывал про русских, с которыми ему приходилось встречаться.
— Тебе, Доржи, повезло. Нам школа и не снилась.
Дорога шла под гору. Когда же свернули в сторону, начался подъем.
В гору и самому себя тяжело нести, каково же лошадям тащить телегу с тяжелой сохой. Хоть бы горбатые колеса сами быстрее вертелись…
Дагдай ласково понукал коня, так и добрались до места. На пологом южном склоне, на солнцепеке, чернели узкие полоски — клинышки распаханной земли.
— Дагдай-бабай, почему наши улусники, — спросил Доржи, — только здесь пашут, будто поближе к улусу нельзя?
— И в другом месте пахать можно, — ответил Дагдай. — Только не всюду наши кони в силах перевернуть дерн травой вниз. Каждая травинка корнями вглубь растет, держится за землю. Да и улусники не очень хотят пахать, ранить землю. Думают, что вспахать землю. значит испортить траву, лишить скотину корма. Вот какое дело. Я почему пашу? Меня Степан, русский сосед, картошкой угостил. Не пробовал? Мне понравилась. Чуть язык не проглотил. Мы картошку в золе пекли. Запах такой, будто нос гладит… Когда соберу урожай, приходи — целую гору напеку. Ешь, пока брюхо не заболит. У нас тут ее даже русские не сажают, не умеют. А Степан знает, как надо…
У каменистого бугорка коня остановили, распрягли, подложили под колеса телеги камни. Степан Тимофеевич спросил у Доржи:
— Где земля Дагдая?
— Он говорит, что пахотной земли у него никогда не было. Хлеба не сеял… А где же он собирается картошку сажать?
— Сундай уступил ему вот этот уголок — у него семян мало. Только то, что вы дали.
Когда конь был впряжен в соху, Дагдай попросил мальчика:
— Доржи, ты скажи ему, что у меня ничего не получается, сколько раз пробовал. Сошники, наверно, притупились или бестолковый кузнец сделал.
Дагдай поплевал на ладони, засучил рукава, затянул потуже кушак и пошел за сохой. Соха то глубоко врезалась в землю, то прыгала по поверхности, сбивалась с борозды, уходила в сторону… Дагдай едва поспевал за нею, когда спускался по склону.
