Степану Тимофеевичу хотелось показать, как надо вести борозду. Но он не решался: Дагдай еще обидится… Наконец, не удержался:

— Дай-ка, я… Покажу, как пахать.

Взялся за соху и пошел. Доржи показалось, что он не по пашне идет, а на хуре играет.

— Доржи, скажи ему, что пахота — дело не простое. Я всю жизнь за сохой проходил, но и мне бывает трудно…

Дагдай и Степан Тимофеевич теперь пашут вместе. Обоим неудобно, оба вспотели. Степан Тимофеевич и лошадью правит и за сохой следит. Дагдая за руку держит. Постепенно Дагдай начинает понимать, в чем дело.

Потом Степан Тимофеевич отдает Дагдаю соху. Дагдай теперь увереннее направляет ее, шагает ровнее, веселее.

— Доржи, скажи, чтобы он спокойнее шел… Чем спокойнее, тем лучше получится.

Доржи передал его слова Дагдаю и сказал:

— А вы, дядя Степан, хорошо пашете.

— Ну, конечно… Ты же не удивляешься, что утка ныряет. У меня все родичи — пахари. Занятный у меня был дядя. Брат матери. Проезжали мы с ним мимо поля. Вдруг вижу, дядя забеспокоился, слез с телеги, взял с пашни горсть земли, смотрит на нее, трет, нюхает. Потом бросил и говорит: «Дурак хозяин. Такому только на печке лежать, а не крестьянством заниматься. Ну кто же на такой земле овес сеет!» А то поднимет с земли зернышко, склонится над ним и заговорит, будто оно разумное, слышит и понимает. «Если сгинут, говорит, все хлеба, все закрома земные сгорят в огне и останется одно только зернышко, брось его в землю — и станет это зерно очном всех будущих зерен. Придет пора, и вновь земля заколосится. Вот какая силища сокрыта в одном-единственном зернышке». Или бывало возьмет дядя кусок хлеба с тарелки, поднимет его над столом да заговорит о крестьянском труде — и кажется, что хлеб в его руке начинает светиться, как божья свеча. Понимаешь, Доржи?

— Понимаю!

Дагдаю кажется, что земля почувствовала в нем хозяина. Рассыпчатый желтоватый песок, кое-где смешанный с черной, жирной землей, легко вздымается сошником. Чем шире становится распаханная полоса, тем радостнее блестят глаза Дагдая.

Но вот работа закончена. Больше половины полоски Дагдай вспахал сам. Пока он шел последней бороздой, Степан Тимофеевич нарубил сучьев, разложил костер. Дагдай повесил над огнем чайник. Втроем уселись вокруг костра. Степан Тимофеевич говорит, обращаясь к Дагдаю. Доржи переводит:

— Я знаю много ремесел. А вот туеска из бересты сделать не умею. Хорошо бы научиться.

Дагдай молча взял топор и пошел в лесок. Скоро послышался стук его топора, напоминающий стук дятла. Чай не успел вскипеть, как Дагдай вернулся с берестой и пучком тонких корней. Корни он размочил, стал очищать бересту. — Желтая береста в его умелых руках как шелк, а гибкий корень — как нитка у мастерицы.

— Вот и туесок, — перевел Доржи слова Дагдая. — Осталось дно поставить да крышку подогнать. Сто лет можно масло хранить. Это вашему Саше. Буряты не отдают людям пустую посуду. Масла у нас нет, так жена хоть с молоком вам его принесет.

— Спасибо, спасибо, друг, — благодарит довольный Степан Тимофеевич.

— Доржи, узнай: сумеет ли он теперь сделать такой же? — просит Дагдай.

— Пожалуй, сумею. Посмотрите-ка.

Пальцы у Степана Тимофеевича сначала двигаются неуверенно, будто он боится разорвать тонкую бересту. Это ведь не железные листы… Швы получаются неровные. Дагдай останавливает его, медленно проделывает все сначала. Степан Тимофеевич кивает головой и улыбается: ясно, теперь понял!

Вот и готов второй туесок. Доржи рад, что он помог Дагдаю и Степану Тимофеевичу понять друг друга. Это с его помощью Дагдай научился пахать, а Степан Тимофеевич — делать туески. Глаза у мальчугана светятся гордостью.

Вскоре после того, как улусники наконец перебрались из Инзагатуя в Ичетуй, на зимники явился Данзанов.

— Если хотите жить среди бурят, — стал кричать он на Степана Тимофеевича, — кочуйте, как вСе, на летники. Нечего одному оставаться в Инзагатуе. Травы истопчете.

Степан Тимофеевич понял: богачи решили выжить его из улуса. Русский, мол, не привык кочевать, сам уедет… Но получилось не так, как задумали тайша, Данзанов и Мархансай.

Каждая юрта открылась для семьи Степана Тимофеевича. Соседи помогли перебраться, поставили ему юрту возле юрты Сундая. Алена и здесь вскопала землю, засадила огород.

Все дни Доржи теперь проводит с Сашей. Они подолгу сидят, склонившись над книгами. Теперь не Саша учит Доржи, а Доржи делится с другом крупинками знаний, полученных в школе. Хорошо им вместе. Все вокруг напоминает первые дни их дружбы — и козы, и вон та старая плетеная корзинка, книги, картинки о войне с Наполеоном.

Много позже Доржи не раз вспоминал эти дни, проведенные с Сашей у юрты-Степана Тимофеевича. И почему-то особенно врезался ему в память разговор между Сашиным отцом и Эрдэмтэ-бабаем.

Это было незадолго до отъезда в Кяхту.

По улусу шла Димит. В вытянутой руке она держала., большую чашку. За нею так же степенно шел Эрдэмтэ, вел за руки двух маленьких сынишек.

Они шли неторопливо, словно хотели, чтобы их все видели, словно они самые знатные, самые важные люди улуса. Их и в самом деле заметили — у юрт появились женщины, смотрели, заслоняясь ладонью от солнца, улыбались…

Эрдэмтэ и Димит поравнялись с юртой Сашиного огад, Тот вышел им навстречу. Эрдэмтэ показал на чашку, которую держала Димит.

— Вот молоко, Степан-тала, первого удоя молоко. Спасибо тебе, тала. Это Сашке молоко, — волнуясь сказал он.

— Зачем, что вы? — вышла из юрты тетя Алена. — Самим ведь не хватает. Не надо, спасибо.

— Не обижай соседей, Алена, возьми, — сказал Степан Тимофеевич. — Эрдэмтэ, мы с Холхоем сделаем тебе сошник. Я научу тебя пахать, семена дам.

— Хорошо бы… — вздохнул Эрдэмтэ.

— Будешь с хлебом. А корову верни Мархансаю.

— Почему? — испугался Эрдэмтэ.

— Да, да, обязательно отдай. Ты посмотри, что за корову он тебе дал? Пугало, а не корова. Подумай, сколько он сдерет с тебя за эту падаль!.. Сколько раз вы доили ее, чтобы накопить эту чашку молока?

— Два раза доили, — тихо произнесла Димит.

Степан Тимофеевич-с сомнением покачал головой.

— Однако, все четыре удоя… Если не отдашь это страшилище Мархансаю, всю жизнь будешь на него спину гнуть. Твои сыновья из долгов не сумеют выпутаться. Ты всем расскажи об этом… Всем, кто взял коров от Мархансая, Данзанова, Ломбоцыренова. Передай им мои слова… Я-то, видно, долго здесь не проживу, — богачи из-за меня покоя лишились. Даже тайша. Ты хороший и умный человек, Эрдэмтэ. Улусники тебе поверят. Посоветуй им хлеб сеять…

Из глаз Эрдэмтэ побежали крупные светлые капли. Может быть, он был тронут заботой дяди Степана? Может, увидел просвет и у него зародилась смутная надежда выбраться из дремучей тайги? А может быть, просто слезились больные глаза?

Эрдэмтэ был от души благодарен русскому соседу за доброе слово, понимал, что он дело советовал. Но коровенку Мархансаю все же не вернул, не смог, не решился расстаться с нею.

Дело Еши затянулось. Двое полицейских много раз приезжали в Ичетуй, угощались у Тыкши, стреляли в цель возле магазейного амбара, пили китайский спирт и бурятскую араки. Приезжал и прокурор. Но только начнет распутываться клубок, как кто-то вновь спутает все нити… Казалось, удалось выяснить, что муку украли еще с троицкосавского склада, в Селенгинск ее и не привозили. Потом опять почему-то начали ломать головы: как можно за одну ночь незаметно вывезти четыреста сорок пудов хлеба из Селенгинска? Наконец дело совсем заглохло. Кто-то острой саблей отрубил от клубка запутанные нити. В документах записали, что «Еши Жамсуев, будучи во главе казенного экономического амбара, расхитил тысячу триста пудов муки. В нетрезвом виде говорил Цоктоеву Гомбо о том, что собирается поджечь амбар. Цоктоев пытался заявить о преступлениях Жамсуева, но тот пригрозил ему ножом. В день своей смерти Жамсуев проиграл в карты неизвестным бурятам последние четыреста сорок пудов муки. Ввиду смерти преступника дело о хищении муки из табангутского магазейного амбара производством прекратить».