А пока пусть похвалят его в родной юрте, отец и мать. Мальчик сбивчиво, путано рассказал родителям обо всем, что произошло у магазейных амбаров. Мать слушала с гордостью и улыбалась сыну своей доброй, щедрой улыбкой.

А отец сидел молча, обхватив колени руками с узловатыми темными пальцами. Перед ним стояла остывшая чашка чая, рядом валялись обрывки ремней, кожаные лоскутки. Видно, отец делал уздечку. Хоть бы раз взглянул на Доржи, хоть бы одно доброе слово сказал.

Но отец не смотрел на него и не знал, что сказать. Он радовался, когда Хэшэгтэ учил сына монгольской грамоте. Он с хорошей надеждой отвозил сына в школу. И вот первые ростки учености. Какими цветами они зацветут, какие плоды принесут? Может, прав был тот старик, который живет у дороги в Кяхту: «Зачем твоему сыну русская грамота?» Видно, чем больше сын будет учиться, тем больше с ним будет забот и тревог. Одним поможет, других разозлит. Пристанет к богатым и сильным — оторвется от бедных и слабых. Неужели сыну придется от одних слушать слова благодарности, от других — проклятья? Одни будут называть его спасителем, другие — злым смутьяном. Не для этого он послал сына в школу. Хорошо, если бы Доржи не пристал ни к тем, «и к другим. Ходил бы между людьми — ученый, независимый. И среди начальства уважаемый, и среди бедноты свой человек. Банзар именно так старается жить.

— Папа, дядя Тыкши сказал, что все бумаги устарели, их нужно сжечь. А когда я их прочитал, меня все стали хвалить: «Какой умный стал Доржи, какой ученый! Молодец», — сказали.

— Ладно, не болтай ерунду, — сердито перебил мальчика отец и вышел из юрты.

Сын и мать с удивлением посмотрели ему вслед. Они не понимали, почему он рассердился.

…Когда Цоктоев рассказал все подробности, тайша спросил:

— Кто был зачинщиком?

— Да разве поймешь?.. Все кричали, грозились… Если бы не Ухинхэн, избили бы, — понуро отозвался Цоктоев.

Тайша помолчал, спокойно выговорил:

— Дурак.

Цоктоев не понял, кого обругал тайша — его, Данзанова или кого другого. Снова наступило молчание. Цоктоев, сидя на краешке стула, робко поглядывал на тайшу. Наконец тайша заговорил:

— Вы считаете себя умниками, а голодранцев глупее овец. А они сумели вас облапошить. Вы своими руками отдали им муку, на своих конях привезли. А их и обвинить не в чем. Даже законным документом заручились… Пусть твой Тыкши богов благодарит, что жив остался. А надо было ему бока намять, да и тебе тоже — может, поумнели бы.

Тайша нехорошо улыбнулся.

— Понимаю, — проговорил Цоктоев.

— Сомневаюсь, — отозвался тайша. — У тебя голова пустая, как шаманский бубен.

Цоктоев заморгал, заерзал на стуле, испуганно посмотрел на тайшу.

Тайша встал и вышел, не сказав больше ни слова, даже не взглянув на оробевшего Цоктоева.

Цоктоев опустил голову. Еще утром жизнь казалась ему простой и понятной. Думалось, что все тихо в улусе, что люди покорные. А вон как все повернулось за один день! Нет, эти загадки не по его зубам…

В Селенгинске началось следствие по делу Жамсуева. В полицию и к следователю то и дело таскали сапожника Щукина. Сапожник твердил одно: тайша и Цоктоев уехали, приезжие буряты угощали Жамсуева водкой, но тот отказался. Вышел напоить коня и не вернулся.

— Где эти парни?

— Уехали куда-то той же ночью. Даже за постой не заплатили.

Вызвали и тайшу.

— Как вы объясняете всю эту историю?

— Просто. Жамсуев выпил с теми парнями, сел играть с ними в карты. Денег у него не было, проиграл муку. Пьяный упал с коня, запутался в стремени. Обыкновенная история…

К следователю вызывали половых из питейного дома. Но они не опознали мертвого Еши, да и трудно было узнать его — лицо обезображено.

— С кем дружил Жамсуев в Ичетуе?

Ломбоцыренов и Цоктоев назвали около десяти человек. И вот одного за другим стали вызывать в Селенгинск: Ухинхэна, Холхоя, Бужагара, Сундая… С великим трудом доплелся до Селенгинска на обмороженных ногах Эрдэмтэ.

В разгар следствия в Ичетуе случилось новое событие: сгорел стог сена Бобровского. Был явный поджог. Никто не думал, что из-за этого начнется такое шумное дело. Бобровский поставил на ноги казаков, полицейские не спали ночей… Дело Ёши было забыто. Полиция усердно занималась расследованием поджога. Арестовали Ухинхэна и Сундая. Возле сгоревшей копны нашли рукавицу, похожую на рукавицу Ухинхэна. Сундая скоро выпустили, а Ухинхэна долго держали. Его допрашивали, били, требовали, чтобы сознался. Но Ухинхэн стоял на своем: он не виноват.

Урядники согнали улусников к юрте Мархансая. Тут были и из других табангутских родов, некоторых Доржи видел в день скачек, других — на сходке, совсем недавно.

Люди стояли понурые. Кто без шапки, а кто надвинул шапку на самые глаза, словно ни на кого не хотел смотреть.

Бобровский сказал:

— Если не выдадите поджигателя — всем не сдобровать.

Люди задвигались, затоптались на месте. А потом Доржи услышал какой-то невнятный гул, будто все эти люди сидели на дне глубокой ямы и гудели, не открывая ртов. Так бывало с Балданом: промычит что-то и сделает вид, что произнес слово.

А что сказали улусники все вместе, Доржи не знает. Может, они сказали: «Ладно, если сам объявится, покажем тебе на него». Или прогудели по-пчелиному: «Хорошо еще, что самого тебя не сожгли вместе с сеном… Не видать тебе поджигателя, как свой затылок. Замолчи лучше, рыжая борода». А может, и сами не знают, что хотели сказать…

Найти поджигателя не удалось. Ухинхэна выпустили. Улусники передавали друг другу слова старого Мунко: «Мы не часто видим настоящего Бобровского за его рыжей бородой. Он как кот: притворяется, что дремлет, а сам подкарауливает, как бы сцапать зазевавшуюся мышь. Его даже тайша боится, я давно заметил. На-; верно, губернатор или кто еще повыше подослал его подглядывать, за тайшой, чтобы тот их долю барышей не сожрал».

Следствие о поджоге прекратили. Власти снова занялись делом Еши, но уже вяло, без интереса. Удивительно — четыреста сорок пудов муки не иголка, а исчезли без следа. Ясно, что к этому причастна чья-то сильная рука. Но чья?

Кое-кто подозревал тайшу, Бобровского. Но как докажешь? У этой пары нюх собачий, глаз кошачий… Их поймать так же трудно, как у змеи ноги увидеть. «Лучше подальше от «их, от всей это истории, — рассуждали улусники. — Попадешь в этот водоворот — и «спасите» не успеешь крикнуть: захлебнешься».

Догадки, догадки… Лишь немногие обвиняли Еши. Большинство же считало, что он оказался жертвой недобрых людей.

ВОТ НАКОНЕЦ И СОЛНЦЕ

Пурга затихла. Сделала, видно, все, что могла. Ветер будто устал. Доржи подумал: «Когда заболеешь, мать склонится над тобой, погладит, поцелует — и сразу легче станет. Так и солнце после зуда…»

Никогда люди не ждали так праздника, как этого утра. Старики радуются, как дети. Ребятишки рассуждают деловито, как мудрые старики. До полудня еще далеко, а кругом вода, лужи. Улусники поднимают за рога и хвост уцелевших, едва живых коров. Те не держатся на ногах, трясутся, как в морозы. Их укрывают шубами и войлоками, ухаживают, как за больными детьми. По улице бредут самые некрасивые, самые уродливые животные на свете — ичетуйские лошади. Они спотыкаются о каждый комок кизяка.

Весна идет. Она все ближе с каждым днем, с каждым часом. Она теперь не ползет черепахой, а летит стремительным журавлем… Но на склонах Баян-Зурхэна, у подножий Сарабды и Бурханты не слышно мычания коров и телят, блеяния ягнят. Курлыкают журавли, каркают вороны. Над болотом пролетают быстрые кулики… У больших луж сидят парами осторожные турпаны. Они нарядились в желто-красные одежды и важничают, как главный лама… Болтливые галки тучей нависли над степью, кричат что попало. Длиннохвостые сороки кличут на чью-то голову то ли горе, то ли радость… Птицы рады весне, а люди — птицам. Кукуют кукушки. Под крышами сараев и амбаров воркуют голуби. Только черные вороны злобно поглядывают вокруг. Они спускаются на едва живых коров и с криком выщипывают шерсть. Костлявым клювом чистят черные крылья, ходят тихо, едва тащат ожиревшее за время зуда тело.