— Не отдавай, Доржи. Порвет, на ветер бросит. Потом ищи. Видать, важная бумага, раз не хочет, чтобы ты нам прочитал.

Доржи отступил, спрятал бумаги за спину.

Потом так и впился в черные строчки. Взрослые люди ждут от него помощи.

Мальчик помахал бумагой с гербом.

— Это о порядке выдачи ссуды.

Ухинхэн взял у Доржи бумагу и подал Данзанову:

— Можешь выбросить или тайше на память подарить.

— А это указ от первого декабря тысяча восемьсот двадцать девятого года о запрещении корчемного вина. Корчмарей, которые не старше двадцати лет, надлежит отдавать в солдаты, а тех, кто старше, — в исправительные арестантские роты. В тюрьму, значит.

Ухинхэн передал и эту бумагу Данзанову:

— Нас это не касается; не то что вино из хлеба гнать — на болтушку для ребят муки. нет.

Данзанов с тоской и ненавистью посмотрел на Доржи. У того в руках замасленный клочок бумаги: распоряжение Тыкши Данзанова на выдачу из амбара двадцати пудов зерна Мархансаю Жарбаеву «за огораживание территории экономических амбаров».

— Вот это да! Мархансаю за жерди! Балдан жерди рубил, он и амбары огораживал, а Мархансай зерно получил!

— Отобрать! Пускай не грабит магазейных амбаров.

— По какому праву дал ты ему столько казенного хлеба?

— Я же зайсан. Ограда ведь нужна…

Возбужденные улусники двинулись к Мархансаевым, увлекли за собой Тыкши и Цоктоева.

Мархансай вышел на крыльцо своего зимника, узнал, в чем дело, и развел руками:

— Я законно получил… Жерди-то мои… Да и давно это было — два года прошло.

— Хоть двадцать лет. Отдавай муку! Балдан, а не ты пот лил!

— Отдавай, пока цел!

Мархансай затрясся, повернулся к Данзанову:

— Тыкши, ты же зайсан, ты бумагу подписал, усмири их… Это грабеж.

Данзанов отвернулся, будто не слышит. А из толпы закричали:

— Ты сам грабитель!

— Не отдашь по добру — силой возьмем!

— Чего слушать, пошли!

Но подойти к амбарам Мархансая было не просто — не пускали цепные собаки. Кто-то взял кол… Собаки подняли визг.

— Давай ключи, Мархансай!

— Открывай!

— Все мучаются, а ты песенки распеваешь!

— В доброе время соловей появился.

— Открывай, а то хуже будет.

— Не открою.

Заголосила жена Мархансая.

Сундай и Бужагар притащили длинное бревно. Улусники ухватились за него, раскачали, ударили в окованную железом дверь амбара. Дверь загудела, запрыгала, забренчал тяжелый замок.

Этого Мархансай не вытерпел.

— Не ломайте дверь, сумасшедшие! — взмолился он. — Сам открою.

— Повернулся медведь в берлоге, — рассмеялся Дагдай.

— Почуял, что не сдобровать.

Мархансай пошел к амбару, шатаясь, как пьяный. Глаза красные, щеки трясутся. Когда улусники начали отвешивать муку, повалился на мешки, запричитал:

— Я не такую брал… Той мукой я овец кормил. Это беззаконие…

Никто не обращал на него внимания. Мархансай встал и прошипел:

— Какой ты зайсан, когда бунтовщиков усмирить не можешь…

Кто-то ударил Мархансая в спину. От неожиданности он поперхнулся, прикусил язык. Обернулся — где обидчик? Никто не пошевелился. Насупившись, сжав кулаки, стояли вокруг соседи — Ухинхэн, Сундай, Холхой, Бужагар, Дагдай.

— Тогда я свои жерди заберу, — неуверенно проговорил Мархансай.

Тут такое началось, такая ругань поднялась. Даже у самых тихих, самых робких нашлись тяжелые слова черной ругани. Оказывается, не только Мархансай и нойоны умеют кричать… Сундай, Бужагар, Дагдай тоже знают плохие слова, но говорят их, может быть, только один раз в жизни.

Мархансай затрясся то ли от обиды и гнева, то ли от страха и что-то забормотал.

Улусники потребовали, чтобы Мархансай подвез муку к магазейному амбару на своих лошадях. Когда все было сделано и муку заперли, Доржи снова взялся за папку с документами. Тыкши Данзанов заискивающе сказал:

— Там больше ничего важного нет. Разойдемся, пообедаем, — предложил он. — Потом дочитаем.

— Нам все равно есть нечего, а ты успеешь, нажрешься!

— Читай, Доржи.

«Настоящий волчонок, — подумал Тыкши Данзанов. — А что будет, когда вырастет? На скачках меня подвел… Сейчас сколько из-за него терплю. Ну, придет день, за все рассчитаюсь».

Данзанов боялся, как бы мальчишка не наткнулся на одну бумажонку. Тыкши помнил ее; желтенькая такая… Не успел подумать, как Доржи вытащил ее из папки… «Ослеп бы ты на оба глаза… Пусть бы ветер вырвал и унес проклятую бумажонку… Сгорела бы она». Но ничего этого не случилось; Доржи громко прочитал записку. Это было распоряжение Тыкши Данзанова о выдаче двадцати пяти пудов зерна богачу Ганижабу.

Не успел Данзанов опомниться, как Доржи достал еще одну бумажонку. Она была написана по-русски. Мальчик прочитал и перевел: расписка Бобровского на сорок пудов зерна.

— Вот где зерно!

— Попался!

— Еши, помнится, рассказывал, да мы пропустили мимо ушей.

— Говорил, что зайсан здесь, как в своем амбаре, хозяйничает.

— Значит, не все бумаги устарели, зайсан.

Данзанов растерялся. Надо было выиграть время, он найдет лазейку, вывернется…

— Я законно выдал Ганижабу: он коня давал для магазеи. Зерно возили. И Бобровскому законно — тайша приказал.

— Знаем мы твои законы. Выдал, значит и расплачивайся.

— Верни зерно!

— Так ведь не я же взял. Ганижаб, Бобровский…

— Мы знать не хотим. Ты отдал зерно, ты и верни.

Тыкши понял, что спорить нечего. Не только зубы выбьют — головы лишишься. Он заюлил:

— Я не спорю. Виноват. Раз так получилось, отдам. Завтра же отдам. Только отпустите меня.

Все, кто стоял близко, рассмеялись:

— Чего захотел! Отпустите… Нет уж. Знаем тебя!

Снова всей толпой отправились к юрте Данзанова. Хлеба у него насобирали пятнадцать пудов. Забрали зерно, отруби, даже печеный хлеб. Приказали найти остальное. Данзанов при всех стал слезно просить взаймы у Мархансая.

Улусники посмеивались:

— Мархансай, выручай зайсана в черный день.

— Он тебе казенного зерна не жалел.

— Отдавай, а то хуже будет!

В магазейном амбаре набралось сорок семь пудов. Данзанова не отпустили даже поужинать. Ухинхэн пошутил:

— Простокваша не сокол, не улетит.

Улусники заставили зайсана делить муку. Доржи засадили писать список. Ухинхэн называл мальчику фамилии бедняков и следил, чтобы никого не обидели.

Все повеселели. Сорок семь пудов хлеба не ахти какое богатство для целого рода, но победа окрылила людей. Они впервые почувствовали свою силу и дали почувствовать ее Мархансаю и Данзанову. Доржи слышал, как кто-то громко оказал: «Мы их заставим еще баранами реветь». Слышал эти слова и Тыкши Данзанов. Он оглянулся, остановил ненавидящий взгляд на Доржи. Перед ним снова прошла картина сегодняшнего дня, отчетливо увидел он в руках Доржи эти проклятые бумажки.

— А с тобой, волчонок, я еще рассчитаюсь, — прошипел Данзанов. — Сполна ответишь за сегодняшний день. Попомнишь Данзанова.

Улусники заставили зайсана написать в конце списка получивших муку: «Дележом магазейной муки распоряжался я, зайсан первого табангутского рода, Тыкши Данзанов».

Вот и попробуй теперь обвинить кого-нибудь в беззаконии!

Данзанов и Цоктоев шли домой молча. Да и о чем говорить?

Не заходя в юрту, Цоктоев оседлал черного жеребца тайши. Гомбо ожидал, что Данзанов кинется упрашивать, чтобы нажаловался тайше на улусников, может быть, даже вернет ему деньги, выигранные ночью.

Но Тыкши ни о чем не стал просить Цоктоева.

Доржи долго не уходил домой. Вот он какой молодец — помог взрослым, прочитал русские и монгольские бумаги. А то улусники поверили бы Тыкши Данзанову.

Мальчику чего-то не хватало — будто был праздник без песни, май без цветов. Хотелось, чтобы взрослые качали головами, щелкали языком: «Ах, какой умный стал Доржи! Ах, какой ученый мальчик!» Но взрослые не хвалили его, не удивлялись, будто Доржи и родился грамотным. Может, когда из этой муки напекут хлеба, наедятся, тогда и вспомнят, что это он помог им. Вот тогда и пойдет о нем хорошая молва.