— Может, к Ганижабу сходите? Рассказывают, что он дает сено взаймы. За одну копну осенью нужно отдать семь.
— Десять отдам, лишь бы Пеструху спасти, — обрадовался Эрдэмтэ. — Но как привезти сено?
— Он и коня дает. «Летом, говорит, отработаете».
— Надо идти, — решил Эрдэмтэ.
Корову с трудом завели в юрту. Напоили теплой водой Димит поставила на очаг чугун с мясом, павшего теленка, залатала шубу мужа. Он положил ц сумку кусок мяса. За пазуху спрятал трут и огниво. Ребятишки ссорятся, не могут поделить русский хлеб, который принес отец.
Солнца не видно. Ветер без устали метет снежной метлой, чтобы ни одна травинка не досталась коровам, Эрдэмтэ вышел, крикнул жене:
— Возьми мешок да иди к Типану. Он обещал соломы и капустных листьев дать. Алена обещала картошки. Да мешок, смотри, пустым туда не носи, чтобы беды на них не накликать. Хоть горсть айрсы туда положи.
ЧТОБЫ БЫЛА ТИШИНА
Тыкши Данзанов прискакал в степную думу по срочному вызову. Вдоль стен уже сидели на скамьях девять зайсанов из девяти родов. Вскоре вошли Ломбоцыренов и Бобровский. Все встали. Некоторые низко поклонились.
— Садитесь, — на ходу проговорил тайша, прошел к своему креслу.
— Вы знаете, зачем мы вас вызвали?
Тайша помолчал, оглядел зайсанов. Те задвигались на своих местах.
— Люди шепчутся, подозревают вас в нечестности. А некоторые клянут не только зайсанов и нойонов, но даже существующие порядки и законы. Неблагонадежные есть в каждом роду, в каждом маленьком улусе. А вы за ними не следите. Вот ты, Тыкши, что ты знаешь про Ухинхэна, Жамсуева, про русского кузнеца Степана? Ничего не знаешь. А ведь вы отвечаете перед законом за свой род, так же как я в ответе за всю степную думу. — Тайша перевел дух, встал, с шумом отодвинул кресло. — Народ надеется на поддержку. А если люди узнают, что иные из вас давным-давно растащили магазейный хлеб, что будет? Вот ты, — тайша грозно взглянул на зайсана ашабагадского рода; тот встал — большеголовый, безусый, краснолицый, — как ты смел на глазах у всего улуса дать два мешка муки брату?
— Я не давал, тайша. Это сплетни… Злые люди брешут…
— Врешь! Вот они, жалобы. Есть свидетели, что ты роздал родственникам казенную муку. Здесь подписи — семнадцать человек, семнадцать глав семей. Они угрожают. Не одному тебе — всем нам. Ты слышишь? Не умеешь прятать кости, не садись жрать мясо.
Глаза Юмдылыка Ломбоцыренова вспыхнули злобным огнем.
— И вы не лучше. Знаю я вас… — Он снова повернулся к ашабагадскому зайсану: — Иди и уйми народ. Чем заткнешь голодные глотки — хлебом или глиной — твое дело. Но чтобы было тихо. Слышишь? Чтобы была ти-ши-на. Поступит еще одна жалоба — я приеду к вам и покажу народу на тебя. Тебя запрут в пустом амбаре и сожгут живьем.
В комнате тихо. Никто, кажется, не дышит. Тайша заговорил спокойнее:
— Вы разъедетесь и будете говорить всем, что тайша с Бобровским о народе думают — перед казной ходатайствуют, к губернатору собираются, перед всеми чиновниками челом бьют. Сделайте вид, что вместе с ними страдаете… Несколько своих плохих коров оставьте без корма, пусть они подохнут. Люди должны и около ваших юрт видеть павшую скотину… Выдайте немного муки. Пожалеете фунт — потеряете пуды. Верно я говорю?
— Верно, — нестройно отозвались зайсаны.
— Позаботьтесь, чтобы на подать деньги готовили… Зуд никого не спасет от подати — так и передайте в улусах, — добавил Бобровский.
— Ну, все. Расходитесь.
Зайсяны молча поклонились.
Юрта Тыкши Данзанова на возвышенности, в стороне от других. Ему видны все соседи вокруг — у чьей коновязи оседланные лошади стоят, над чьей юртой даже дымок не вьется… Зайсан пришел домой расстроенный, мрачный. Янжима только что встала с постели, сонная и вялая, разожгла огонь, поставила чай.
— Отец, зачем вас в думу вызывали?
— По головке гладили, — огрызнулся Тыкши Данзанов.
Янжима поняла, что отец не в духе, и умолкла. Чай вскипел. Тыкши залпом выпил несколько чашек, придвинул горячую лепешку, смерзну. «У всех унес покой чертов зуд. Даже тайша с Бобровским забеспокоились… А тут еще эти голодранцы того и гляди беспорядки учинят, отвечай за них». На глаза подвернулась дочь. «Дура, — неприязненно подумал Тыкши. — Сама замуж не выходит и мне не дает жениться… Двадцать три года, а ум, как у ребенка. Выгоню вот, будешь знать». Злоба на дочь сменяется тупой и трусливой злобой на тайшу: «Сам был бы без греха. Как же! Я-то знаю…» Пришла мысль, что если бы на свете не было Ломбоцыренова, тайшою стал бы он, Тыкши Данзанов. Чем он хуже Ломбоцыренова? Ничем! Богатством и хитростью и его бог не обидел…
Вспомнились соседи, и вот в душе поднялась волна лютой ненависти: «Передохли бы они со своей скотиной, спокойнее стало бы зайсанам. С одной податью хлопот сколько! Денег у них нет, а Бобровский каждый раз лает: «Не умеешь голытьбу в руках держать!» Его бы самого, рыжего волка, зайсаном посадить…» В голове Тыкши неотступная мысль: как бы проучить соседей, отомстить им за все неприятности? Вдруг свирепо залаяли собаки, привязанные у амбара. В юрту вошли Затагархан и Тобшой. Тыкши давно их не видел. «Старуха стала совсем седой, а все еще живет, смерть ее подобрать не может… А этот щенок каков… Не подумаешь, что нищий. У Мархансая Шагдыр в масле купается, а все чахлый… Соседи, что ли, их кормят?»
Тобшой повела по юрте незрячими глазами:
— Зайсан, вы дома?
— Я здесь. Говорите.
— Зайсан, корова на ногах не стоит, вот-вот подохнет… Соседи из последнего помогали, теперь и они не могут. Будет ли помощь от вас, зайсан? Когда перепись или ясак новый — вы нашу юрту не обходите, а когда нужда и мука смертельная — вас нет… Ведь если сдохнет наша корова — нам один путь: в ограду дацана с протянутой рукой…
Тыкшй сочувственно вздохнул:
— Тяжело, тяжело… Я знаю! Тайша с Бобровским днем и ночью хлопочут перед русскими нойонами. Скоро муку будем делить, может, они и сена немного достанут.
— Красивые слова, зайсан, богатые обещания. Ты посмотри, как люди мучаются. Нам не слова — помощь нужна.
— Как же, как же, я с радостью… Ночей не сплю, о народе думаю… У вас есть мешочек?
— Нету, зайсан…
Тыкши протянул старухе большую чашку отрубей. Янжима не поверила своим глазам: не сошел ли отец с ума?
Бывало, она горстку муки просыплет, он орет, как бешеный, кулаками грозит… А старухе — столько отрубей, да в такое страшное время?!
Тобшой держала чашку… Щепотку отрубей положила в рот, пожевала.
«Зубы-то ровнее и чище моих, — с завистью взглянула на нее Янжима. — Красавицей была в молодости, однако».
«Сразу замолчала, старая карга», — подумал Тыкши.
— Я не за этим пришла. — Старуха подняла голову. — Высыпь эти отруби на дворе, покорми воробьев. Мука-то из казенного амбара… Вы из этой муки себе лепешки печете, а отрубями меня подкупить хотите. Думаете, я слепая, не пойму. А я, может, зорче тебя, зрячего, вижу…
— В уме ли ты, старуха? Как ты смеешь говорить такое?
— В уме, Тыкши, в уме. Вы все одинаковы — и ты, и Бобровский, и тайша. Всех обманываете. Беги, передай тайше. Я не боюсь, дальше могилы — все равно не загоните…
— Бабушка, берите отруби, — стал уговаривать ее шепотом Затагархан.
— Молчи… Скажут еще, что мы со стола зайсана крохи начали собирать, честь свою потеряли. Они всему улусу должны помочь, не одни мы голодаем. А что хитрые люди вокруг творят, я вижу, все вижу.
— Бабушка Тобшой, нету же ни зерна, ни муки… Нету же…
— Ну и что ж… Нет, так нет… Но то, что зрячий зайсан днем не находит, слепая старуха ночью ощупью найдет…
Тыкши что-то промямлил в ответ — то ли слова оправдания, то ли тихую ругань.
Старуха повернулась к двери. За нею вышел и Затагархан с глазами, полными слез. Тыкши что-то сказал им вслед. Янжима не расслышала: во дворе горласто лаяли цепные собаки.
— Иди к соседям, — приказал Тыкши дочери, — к Ухинхэновым, Холхоевым, к русскому Степану… Слушай, о чем бабы и ребятишки болтают.