Что для Ичетуя семь пудов? Тайша прибыл, когда Еши закрывал пустой амбар.

— Уже разделили?

— Разделили.

— Как у тебя у самого-то с сеном? Приходи, выручу… Всему скоту не хватит, а Рыжуху спасем.

Еши смекает: «Знаю, почему ты, тайша, вдруг таким добрым стал… Но хоть и спасешь Рыжуху, она тебе не достанется. Лучше я ее с горы в скалистый обрыв столкну».

— Спасибо, тайша. Потом расплачусь.

— Я не прошу.

Вечером Еши возвращался от тайши с мешком сена. В степи услышал за собой топот. Гонимые голодом и ветром, с ревом неслись за ним коровы, кони, быки. Страшные, исхудалые… Еши едва успел отскочить в сторону; еще миг — и его растоптал бы обезумевший от голода скот.

Доржи пришел к Еши, когда тот кормил Рыжуху се-ном. Мальчик увидел: бока у Рыжухи втянулись, вся она как-то сгорбилась, стала меньше.

— Ешь, ешь, Рыжуха, — приговаривал Еши и ласков во трепал ее по шее. — Ведь придет же весна, зазеленеет степь, будет много сочной травы. Резвись тогда до самой осени. Сильная станешь, красивая. К чему это ты. прислушиваешься?

Еши обернулся, увидел Доржи.

— А, дружок твой прибежал. Ну вот, на скачках опять вместе будете богачей срамить. Опять дорога, как струна хура, звенеть будет.

— Сайн, дядя Еши.

— Здравствуй, здравствуй, Доржи. Ну, иди, погладь Рыжуху. Она по тебе соскучилась. Ты почему не приходил?

— Мама не отпускает. Говорит, что вам не до меня.

— Это она хочет, чтобы ты около нее был. Сильно по тебе скучает. Бывало, зайду к вам, чашку чая выпить не успею, а твоя мать два раза вздохнет. Ну, рассказывай, как живешь? По-русски читать научился?

— Научился немного.

Еши снова взглянул на Рыжуху, улыбнулся.

— До осени седлать ее не буду. Пешком буду ходить. Пусть отдохнет, пусть соседи скажут: «Краше птицы стала Рыжуха».

Доржи вспомнил стихи, которые ему прочитал Алеша незадолго до отъезда, и громко произнес:

Купайте, кормите отборным зерном;

Водой ключевою поите.

Еши с любопытством посмотрел на мальчика.

— Это из какого улигера?

— Это Пушкин написал. Русский улигершин, — с гордостью ответил Доржи.

ДВА СОСЕДА

Эрдэмтэ и Димит не спали всю ночь. Пала корова. Телята пали еще в первые дни зуда. Если сдохнет последняя корова, чем кормить детей?

— Пойду к Мархансаю. Буду просить сена. Пусть заставит работать на самой тяжелой работе.

Эрдэмтэ не успел и слова сказать, Мархансай загнусил:

— Нету, нету… нету сена. У меня на дворе такая же зима, трава не растет.

Но Эрдэмтэ не уходит. Мархансай молчит, даже не смотрит в его сторону. Может быть, он спит сидя?

Нет, Мархансай не спит. Сумбат вчера сказала, что хорошо бы кое-кому из улуоников дать немного сена: «За десять копен летом возьмем сто». А что, если вправду дать? Вроде дельный совет, убытка не будет…

«Так-то оно так, — отвечает сам себе Мархансай. — За десять копен сена я получу сто. Это, конечно, хорошо. Но еще выгоднее дать после зуда одному-двум по паршивой коровенке. Любой меня благодетелем посчитает, а я на десять лет седло на этих голодранцев надену. Ведь после зуда все нищими станут… Нет, сейчас надо не чужой скот спасать, а о своем думать».

Эрдэмтэ постоял, подождал и несмело проговорил:

— Мархансай-ахайхан… У вас много сена…

— А скота у меня разве мало? Сосчитай…

— Ахайхан, хотя бы один пуд…

— Не то что пуд — фунта не дам. Не по моей вине выпал снег, начался зуд. Ты думаешь, меня зуд не касается? Сколько скота у меня унесет…

— Я отработаю… Рук и ног не пожалею.

— Хоть из кожи выскочи, не потянешь столько, сколько любой из моих быков.

— Ахайхан. Пожалейте детей…

— Я тебе не ахайхан и не бабайхан. Все вы одинаковы. Когда сыты, нет в улусе никого хуже и злее Мархансая. А придет беда — все бежите к Мархансаю. Тогда я милый и добрый… Не жди, не пожалею… И другим скажи — пусть зря не ходят.

— Детей, детей моих хоть пожалейте.

— У всех дети. Дай одному — сто человек нагрянут. Я не солнце — всех греть, не ручей — всех поить.

Мархансай встал, сплюнул зеленую табачную жвачку. У его кривых ног лежала собачонка. Она глянула на хозяина и вдруг затявкала на Эрдэмтэ. Тот надел шапку и понуро вышел. Под мышкой у него пустой мешок. Снег успел замести его следы. У дороги — домик Степана Тимофеевича. Над крышей вьется мирный дымок. Что, если зайти, погреть руки, выкурить трубку?

В избе тепло и чисто, в грязных унтах зайти неловко. Эрдэмтэ поздоровался, взглянул на Степана Тимофеевича, Алену и удивился: лица у них мрачные. Степан Тимофеевич осунулся. «Что у них случилось? — подумал Эрдэмтэ. — Ведь зуд им не страшен. Коров нет, а козы… Если останется хоть одна веточка с корою, козы выживут, им хватит…»

— Садись, сосед, садись.

Эрдэмтэ сел, взял на руки козленка. Тот, тяжелый, теплый, доверчиво лизнул ему руку. Просит, видно, чего-то. Приятно держать его, сытого, кудрявого.

— Сена нету… Совсем беда, — со вздохом проговорил Эрдэмтэ.

— Беда, беда, — тихо подтвердила Алена.

Степан сокрушенно покачал головой.

— И у нас не сладко: хлеб на исходе. «Мархансай вспомнил, что я ему должен, ждать не хочет. «Хоть кузню, говорит, продавай, а долг верни». Кузню продадим, чем кормиться станем?..

Эрдэмтэ слышит и не слышит. В его голове одна мысль: «Где найти сено, где найти сено?..»

— Русский парень шибко мастер… Бурятский парень совсем не мастер…

Эрдэмтэ вытащил свою трубку, постучал ею об угол печи. Степан Тимофеевич протянул ему свой кисет.

— Это неверно. Буряты народ умный, трудолюбивый. Бедность всех заела.

Эрдэмтэ хоть и плохо знает по-русски, а понял, о чем толкует Степан.

— Правда, сосед, бедность.

Степан Тимофеевич тихо переговорил с женой. «Не меня ли осуждают: зашел, пол затоптал…» — забеспокоился Эрдэмтэ.

Алена вышла. За веником, наверное.

Эрдэмтэ все разглядел в избе. Хорошей кровати нет, теплых шуб не видно… У окна склонился над книгой Саша.

— Ваш Сашка, наш Аламжашка беда эбтэй. — Эрдэмтэ правой рукой пожал свою левую, чтобы Степан понял: эбтэй — дружные, неразлучные.

Степан Тимофеевич отсыпал в кисет Эрдэмтэ горсть табаку. В избу зашла Алена, принесла большой, пузатый мешок. Из него торчат зеленые клочки сена. Как оно пахнет! Алена протянула мешок Эрдэмтэ. Тот оторопел.

— Одна корова пропала. Одной корове сена надо. Беда большое спасибо, — проговорил он.

Алена налила в глиняную чашку капустного супу, поставила перед Эрдэмтэ, отрезала ломоть хлеба. Он с удовольствием поел супу, а хлеб не тронул. Степан Тимофеевич пододвинул к нему ломоть; Эрдэмтэ вытер рукой усы, виновато сказал:

— Парень мелкий беда много, — и положил хлеб за пазуху.

Эрдэмтэ вдруг подумал: «Степан может сказать: «Наши козы летом потравили ваше сено. Мы возвращаем тот клочок, из-за которого вы подняли такой шум».

Ой, как нехорошо!» Но Степан Тимофеевич сказал совсем другое:

— Приходите еще, сена больше нет, дадим соломы и капустных листьев. Пришлите Димит — пусть возьмет для ребят картошки.

— Спасибо, большое спасибо.

Эрдэмтэ потряс руки Степана и Алены, погладил золотистую голову Саши.

— Наш Аламжашка, ваш Сашка большой тала будут. Беда эбтэй.

Эрдэмтэ почти бежал к дому.

«Степан сам бедный. А ведь выручил… Не то что Мархансай, богатый сосед… Как отблагодарить Степана Тимофеевича? Пусть его сыновья и внуки в своей долгой жизни не будут знать ни в чем нужды. Пусть всегда у соседа Степана в очаге будет огонь, в мешке мука, в доме счастье».

Димит обрадовалась, что муж пришел не с пустыми руками.

— Я так и думала, что Мархансай-бабай нам поможет…

— Пусть твой Мархасай подавится своим сеном. Это сено Типан дал.

— Степан? Добрый человек… А вы обидели его летом.

— Зачем ты вспомнила, когда он забыл. Типан знает, что я не со зла кричал.