Янжима не впервые отправлялась в такой поход. По делам будто — иголку попросить, наперсток, ниток… Беда лишь, что соседи теперь понимают, зачем она ходит. Песню обидную про нее сложили… При ней теперь и разговоров не затевают.
Тыкши остался один, сел у очага. «Ничего, — успокаивал он себя, — это не первый и не последний зуд. Надо только следить за теми, кто народ мутит». Во дворе снова залаяли собаки и сразу утихли. В юрту вошел Цоктоев.
— Не тайша ли прислал?
— Нет.
— Ну, садись. Что нового?
— Да ничего. Ехал мимо, завернул погреться, — проговорил Цоктоев.
Тыкши посмотрел недоверчиво. «Хитер ты. Одному тайше верно служишь. Не только за рванью — за зайсанами следишь».
На этот раз Тыкши не угадал: Гомбо приехал повидаться с Янжимой, а спросить, где она, не решался. Тыкши вскоре догадался. «Ну что ж… Цоктоев молодой, собою не плох. Хорошо бы выдать за него Янжиму. Отвязался бы я от бестолковой дочки… Обидно, что голодранец, но зато с тайшой дружит, все его планы, все темные дела знает. Да и кто другой возьмет Янжиму? Если Цоктоев станет зятем — тайша в моем аркане».
Цоктоеву скучно сидеть с Тыкши. Но как узнать, скоро ли вернется Янжима, стоит ли ждать?
— У вас сразу неуютно стало, как Янжима в гости уехала, — не вытерпел Цоктоев.
— Сейчас не до гостей. Она пошла к соседям. Скоро придет.
Гомбо вытащил колоду карт: надо же чем-нибудь заняться, пока нет Янжимы.
Янжима вернулась не скоро. Злая. Ей ничего не удалось разведать, при ней соседи молчали. Зашла в юрту — отец и Цоктоев испуганно спрятали карты, думали, что чужой пришел.
— Хватит, Гомбо.
— Мне же обидно — барана проиграл, которого тайша пообещал.
— Ладно. Считай, что ты мне ничего не должен. Заходи почаще, рассказывай, какие новости в степной думе.
Цоктоев понял. Он рад: теперь можно не искать повода. приезжать к Янжиме. Однако надо сделать вид, что он расплачивается за проигранного барана.
— Все, что будет касаться зайсанов, все, что к вам будет относиться, — все узнаю.
Тыкши вышел. «Пусть молодые побудут наедине. Может быть, придется с ним породниться».
— Все мимо нас скачете, не заходите, — с притворной Обидой проговорила Янжима, когда они с Гомбо остались вдвоем. — Все с тайшой разъезжаете. До меня ли вам, до дочери простого зайсана… — с лукавым смешком дразнила она Гомбо.
— Зачем ты так говоришь, Янжима? Я же на тебе женюсь, и все у нас будет вместе.
— Знаю, как вместе: себе — саламат, а мне — чад и копоть.
— К чему такие слова? Я хочу с твоим отцом породниться. Он мне нравится.
— Ну и женитесь на нем, раз нравится. — Янжима обиженно отвернулась, узкие костлявые плечи у нее вздрогнули.
Цоктоев встал, обнял ее. Янжима улыбнулась, сделала вид, что вырывается. В глазах у нее и хитрость, и смешок, и тусклая надежда… Чем назойливее пристает Цоктоев, тем больше жеманится Янжима.
— Я знаю — вы хитрый. Говорят, около тайши хитростью и держитесь. Я боюсь… вдруг обманете, на другой женитесь. А про меня языкастые девки, вроде Жалмы, и так обидные песни орут.
Янжима прикрыла лицо руками, визгливо всхлипнула. На ее тонких бледных пальцах Цоктоев увидел шесть золотых колец. Красноватое золото. От кого-то он слышал, что это самое дорогое. Таких толстых, тяжелых колец и жена тайши не носит… У той кольца с красными и зелеными камнями. А эти сплошь золотые. Цоктоев посмотрел на свои руки: Нет, у него большие руки, ее кольца не подойдут, пожалуй… А может быть, два эти крайние на мизинец налезут? Ну это не беда: было бы золото, какой-нибудь бродяга чеканщик из него что хочешь сделает.
— Выходи за меня, Янжима. Разве плохо? Я у тайши вроде помощника, тесть зайсан… Не смотри, что у меня только три дойные коровы. Их скоро станет триста! Никого не будет богаче меня. Батраков будем держать… Тайша для меня все сделает. Я про него такое знаю… Он обещал меня поставить в магазейном амбаре.
— А Еши как же?
— Что Еши? Еши — ноготь на пальце тайши. Возьмет тайша ножницы — и нету ногтя… Вот скоро увидишь… — Цоктоев замялся — чуть было не сболтнул лишнее. И, чтобы отвлечь Янжиму, обнял ее за плечи.
— Еши что-то не очень разбогател в магазейном амбаре, — усмехнулась Янжима. отталкивая его.
— Глупый человек — вот и не разбогател. У очага сидит и руки нагреть не умеет, — оживился. Цоктоев. — Мы с тобой сеять не будем, а по десять урожаев в год снимать станем. Я тебя так одену — жена тайши позавидует.
— Я и сейчас не голая. А ваши наряды когда еще будут… Пока что про вас только обидные песни в улусе поют, болотной жабой дразнят, говорят, что вы кости родного отца не жалеете — срамите…
— А что мне отец? Робким, тихим был, таким и умер. Не то что отару — овчинную шубу мне не оставил. Жарбай своему Мархансаю вон сколько скота припас…
— Мне же неприятно, когда про вас плохо говорят… — Янжима прижалась головой к его груди.
— А ты всякую болтовню не слушай. Это они от зависти. Вот разбогатею, со всеми разделаюсь. За завистливые слова, за ядовитые песни… никого не пощажу… Все у нас будет — и сила, и богатство. Ну, я пойду. Завтра с утра с тайшой еду в Селенгинск по важному делу. Может, что-нибудь и куплю тебе.
Янжима вышла проводить жениха.
…Тайша Ломбоцыренов сидел, откинувшись на спинку саней, прикрытую ковром. Ноги в расшитых унтах упирались в спину Гомбо Цоктоева. Маленькие сани скользили по ледяной дороге, по снежным сугробам, поскрипывали по голой земле. За санями тайши скакал на Рыжухе Еши Жамсуев, одетый в старую доху. В Селенгинск приехали поздно вечером Остановились не у отца заседателя верхнеудинского земского суда Павлинова, к которому обычно заезжал тайша, а у сапожника Щукина. Цоктоев остался с конем, а тайша с Жамсуевым пошли в присутствие. Тайша вел себя здесь, как у себя в думе: хлопал дверями, со всеми разговаривал на «ты», спрашивал про каких-то чиновников. Старик с жидкой бородкой, с лишаями на щеках неторопливо достал из железного сундука тяжелую папку, привычно сдул с нее пыль. Послюнявил палец, стал листать бумаги. Еши Жамсуев не вытерпел, спросил:
— Сколько же нам выделили муки?
— Не спешите. Столько, сколько надо.
— Если бы вы знали, что у нас делается, заспешили бы.
— Вам выделено четыреста сорок пудов. Осенью надо возвратить вдвойне — восемьсот восемьдесят пудов.
«Царская-то власть не лучше Мархансая, — усмехнулся про себя Еши. — На несчастье людей наживается». Он расписался, получил направление в склад, что на краю Селенгинска.
— Может быть, часть разрешите улусникам вернуть мясом?
— Ты бы еще сказал «навозом».
Тайша повернулся к Еши:
— Ты ночуй у Щукина, а я с Цоктоевым вернусь в думу. Постараемся ночью собрать коней и отправить подводы. Утром получишь муку. Правильно?
— Правильно, тайша. Четыреста сорок пудов муки в такое время — бесценное богатство.
К сапожнику Щукину попросились на ночлег два молодых бурята. Они покормили лошадей, наварили мяса. Распечатали бутылку китайского спирта, щедро угостили хозяина, предложили и Еши, но он отказался. Утром ведь нужно муку получать с казенного склада. Парни утверждают, что знают Еши, а он не может припомнить, кто они, где встречались.
— Неужели забыл, Еши? Мы в гости в Ичетуй приезжали, лазали на вершину Баян-Зурхэна, прятались в пещерах Сарабды, купались в Джиде. Ты сильно изменился.
Еши развел руками:
— Скажите имя, припомню.
— Так вспомни. Гордым стал: ключи от магазейного амбара хранишь, с нойонами да чиновниками водишься.
— И меня ты знаешь, Еши. На скачках виделись, — вмешался в разговор второй парень. Он широк в плечах, силой, видно, не уступит Балдану.
Еши пожал плечами. Может, и правда видел когда-нибудь. Всех не запомнишь. «Да и парни какие-то — не лежит к ним душа. Напою Рыжуху и лягу спать, завтра надо пораньше встать». Он согрел ведро воды и вышел напоить свою красавицу. Стоит, любуется Рыжухой.
