Доржи ясно видит лицо матери — седые волосы на висках, морщинки у глаз. Тоска щемит сердце мальчика. Ему вспоминается господин смотритель: колючий взгляд, рыжие усики… Потом — старик Соломон. В руках у него стонет маленький желтый хур… Вот бежит, как дикий гуран, парень с окровавленным лицом. Койка стала вроде чашки весов, качается у самого потолка. Опять слышатся жалобы стариковского хура, звуки летят над долинами Джиды и Селенги, встречаются в синем небе с песнями старого Борхонока.

ПЕРВЫЕ ДНИ

На следующее утро приехали еще пять учеников. Койку рядом с Доржи занял Муни Батуев. У него желтые глаза. Он до самых бровей зарос жидкими бесцветными волосами. Приехали Шагдыр Зориктуев, Рандал Сампилов, кривоногий Дондок Мункуев. Высокий казак привел сына, поставил около самовара его сундук, наказал хорошо учиться, не драться с ребятами. Так же, как отец Доржи, припугнул мальчишек. Ребята оглядели казацкого сына: куда уж с ним драться, он и так едва не плачет…

— Как тебя зовут? — спрашивает Доржи.

Тот отвечает тонким жалобным голосом:

— Цокто Чимитов.

Доржи читает по-монгольски и по-русски, умеет складывать и вычитать.

Его приняли во второй класс. Но многого он еще не знает, придется догонять.

Доржи садится за один стол с Цокто Чимитовым, В классе шумно. Над черной доской — две позолоченные рамы. В одной — царица с большущими удивленными глазами, во второй — румяный остроносый царь. На другой стене. — в маленькой потрескавшейся рамке кудрявая женщина. В руке у нее гусиное перо. Голову она наклонила набок и смотрит на Доржи.

— Что это за женщина? — спрашивает Доржи у соседа.

Гытыл смеется:

— Это не женщина. Это мужчина. Самый большой ученый России, сын рыбака.

Доржи стыдно: самого большого ученого России принял за женщину… Он рассматривает портрет. Как сын рыбака смог стать самым большим ученым? На стене заметил еще одну рамку. В ней — седой старик с орденами и лентами. Доржи видел его в книгах Степана Тимофеевича.

— Этого я знаю, это Суворов, — уверенно говорит он.

Ребята смеются. Гытыл присвистывает и топает пыльными унтами.

— Нет, брат, не Суворов, а Державин, — поправляет Цыдып.

— Тоже военный начальник?

— Нет. Он — учитель Пушкина, пиит.

Вот какая беда: мужчину называет женщиной, учителя путает с военным начальником…

Кто-то кричит: «Идет!» Это вызывает такой же переполох, как слово «думцы» в улусе. Наступает тишина. Только густая пыль по-прежнему висит в воздухе. Входит учитель арифметики Адам Адамович Крыштановский. Все встают. Встает и Доржи. Учитель показывает на доску, спрашивает:

— Это чей скакун? Выходи к доске.

Все-молчат, кажется, даже не дышат. Адам Адамович еще настойчивее повторяет вопрос, показывает на доску. Там нарисована лошадь с горбом, как у верблюда. Во рту у лошади трубка. Учитель подходит к Гытылу.

— Твой скакун?

— Мой…

— Садись на него.

Гытыл неохотно встает, прикрывает голову руками. Адам Адамович размахивается линейкой и шлепает его по шее.

— Садись, — уже беззлобно говорит он Гытылу.

Доржи разглядывает учителя. У него круглое безусое лицо. Голова блестит, как начищенный самовар. Одет он во все черное, только воротничок рубашки белый. Учитель часто вытирает платком свой шишковатый нос.

— Положите руки перед собой, — приказывает он. — Кто там чешет шею? Перестань, а то я линейкой почешу… Арифметика, которую мы с вами изучаем, — мать всех наук. Ясно? Без арифметики, как без ног, нельзя сделать ни одного шага… Цокто Чимитов — к доске.

Чимитов у доски. Адам Адамович не поворачивается к нему, говорит медленно, со вздохами, будто не ребят учит, а кому-то на свои болезни жалуется:

— У тебя есть два рубля. Ты зашел в магазин купца Собенникова. Пиши…

Цокто в верхнем углу доски пишет цифру «200». «Ага, — догадывается Доржи, — в двух рублях двести копеек».

— На пятьдесят копеек ты купил чаю для матери. Сколько денег осталось?.. Ну-ка, отвечай! — учитель кивнул Ширабу.

Тот вскакивает с места, вытягивается, как казак перед атаманом, и гаркает во все горло:

— Сто пятьдесят копеек!

— После этого ты купил на гривенник сахару. Сколько осталось? — учитель показывает пальцем на Доржи.

Доржи встает и отвечает:

— Два рубля осталось.

Ребята смеются. Доржи краснеет.

— Как же так? — разводит, руками учитель. — Чаю купил на полтинник, сахару на гривенник, а денег не убавилось. Ты, наверно, приказчика надул?

Доржи молчит.

— Ну, садись. А ты, Цокто, помогай новичку. Будет плохо заниматься, переведем в первый класс. Цыдып, иди к доске… После всех покупок осталось, значит, сто сорок копеек. Ты покупаешь еще три аршина ситца по двадцать копеек, приказчик протягивает тебе покупку… Что ты делаешь дальше?

— Забираю покупку и ухожу.

— Эх, Цыдып, Цыдып! Ты всю арифметику за лето с молоком выпил, — качает головой учитель. — Надо сказать приказчику: «Я изучаю арифметику с Адамом Крыштановским. С вас, господин приказчик, следует восемьдесят копеек сдачи». Понял?

Учитель поднимает палец с золотым перстнем, собирается еще что-то сказать, но звенит колокольчик: «Хватит, хватит, хватит!» Адам Адамович собирает книги и торопливо выходит. В классе галдеж. Гытыл прыгает с парты на парту. Но вот опять звенит колокольчик, перемена кончилась. Начинается урок рисования.

Учитель рисования Артем Филиппович Крюков — сутулый, маленький человек. В руке тросточка. Под мышкой бумага, свернутая в трубочку, и зеленая папка. Костюм вымазан мелом. Артем Филиппович старается строго смотреть на учеников, но из этого ничего не получается: из-под густых бровей блестят умные, добрые глаза.

— Люди научились рисовать очень давно, — говорит он, поглаживая редкие светлые усики. — Первые письмена состояли из рисунков. До нас дошли эти древние изображения. Наши предки оставили нам свои рисунки на каменных плитах, на утесах и скалах. Многие из них еще не разгаданы.

«Это все равно, как отец Затагархана писал на ноже свои заветные мысли. Только на скалах лучше, — решает Доржи, — Нож легко потерять, лама за лекарство может отобрать. А скалы вечно стоят. Их ведь люди с собой не носят, не дарят, и ламы не могут положить эти скалы с письменами в свои кожаные мешки».

Артем Филиппович показывает на доске, как древние люди изображали орлице, зверей, птиц. Ребята же смотрят не на доску, а на спину учителя и смеются. Теперь и Доржи видит, что у того на мундире ниже двух тусклых пуговиц — большая шестиконечная звезда. Гытыл нарисовал ее мелом на спинке стула, Артем Филиппович не разглядел и прислонился… Сейчас он ходит между партами, показывает рисунки в альбоме. Доржи с интересом слушает объяснения.

В конце следующей перемены в класс заходит смотритель.

— Кто измазал мелом стул? — строго спросил он. — Встать!

Все молчат. Тогда смотритель подходит к Гытылу Бадаеву, схватывает его за ухо, нагибает и три раза стукает головой об стол.

— В угол до конца урока ламайской веры бесстыдник!

Урок ламайской веры тянется долго. Лысый маленький Содном Хайдапович Бимбажапов бубнит о том, о чем ребята много раз слышали от стариков и старух, отцов и матерей, от лам, — о грехах и добродетелях, об аде и рае. На Бимбажапове — широкий коричневый халат с длинными рукавами, как у монголов. Вот он достает китайскую фарфоровую баночку с синими драконами, нюхает табак. Доржи ждет — все-таки развлечение, — что учитель сейчас чихнет, но тот только жмурится и вытирает нос красным платком. Как будто откуда-то издалека доносятся слова: «Десять белых добродетелей. десять черных грехов…»

Скорее бы кончился урок!

Следующим уроком было российское землеописание.

Учитель Иван Сергеевич Белогорский, когда рассказывает, кладет на стол маленькие полные руки, хмурится. Лицо у него смуглое, полное. Ему жарко. Он расстегнул на груди рубашку.

Доржи внимательно слушает учителя. Гытыл говорит, что учитель рассказывает много такого, чего нет в учебнике. Сейчас он заговорил про Урал.