И все же Мария Николаевна твердо решила: если бабушка и брат Сэсэгхэн согласятся, она заберет девочку с собой.

Аюухан похоронили на следующий день в час коня^[40]. Молитву над покойницей прочитал отбившийся от дацана лама Хурдан Тугут. Народу собралось много. Каждый постарался чем-нибудь помочь сиротам: принесли масла, молока, хлеба. Добрые, участливые слова слышит от соседей и старая Тобшой.

Не пришел только Мархансай. Он сидел в своей юрте, мрачный, раздраженный, досадовал, что не взял в дом Сэсэгхэн. Если бы он приютил сироту, Тобшой до смерти работала бы на него даром, овчины обрабатывала бы. Да и из Затагархана вышел бы второй Балдан… Парнишка станет хорошим плотником, не пришлось бы платить за починку телег, саней… А лет через пять и Сэсэгхэн смогла бы овец пасти… И люди сказали бы, что Мархансай не такой уж бессердечный, как иные думают. Да, просчитался он, что не взял в дом сироту…

Вечером Мария Николаевна должна уехать домой.

Там ее жду? неотложные Дела, маленькая приемная дочка Стэмка, больные. Она попросила Ухинхэна поговорить с Тобшой и Затагарханом, передать им ее желание удочерить Сэсэгхэн. «У нас тоже лишнего нет. У начальства наша семья не в почете. Но сироту воспитаем как родную дочь…»

Тобшой сначала молча обдумывала, а потом согласилась. Затагархан же воспротивился разлуке с сестрой. Но соседи образумили его:

— Подумай, ее будут лечить.

— Она будет сыта, одета, ее будут учить грамоте.

— Ты сам еще мал, сам нуждаешься в уходе. Разве ты сумеешь вырастить больную сестренку?.. И мы бы не отпустили ее далеко, но, видишь, каждого свои дети связали, у каждого нужда в юрте.

— Вспомни, что сказал тебе Мархансай, когда ты пришел к нему.

Так говорили пожилые люди, и Затагархан послушался их.

К вечеру Ухинхэн запряг лошадей. Провожать Марию Николаевну собрался весь улус. Затагархан смахивал слезы.

А Сэсэгхэн уже давно на телеге. Ее окружили женщины.

— Что означает «Сэсэгхэн»? — спросила Мария Николаевна.

Женщины смотрят друг «а друга, не понимают, о чем она спрашивает…

Но вот Димит, жена Эрдэмтэ, догадалась. Она торопливо сорвала красный цветок и протянула его Марии Николаевне.

__ Это… Это… Сэсэг… Сэсэгхэн, — сказала она.

— A-а… Роза! — обрадовалась Мария Николаевна.

— Роз! Роз! — заулыбались, зашумели женщины.

…Гром грянул неожиданно: никто не заметил, как собралась гроза. Когда подняли головы, увидели: небо стало черно-синим… Закапал крупный дождь. Едва успели укрыться под крышей, как начался ливень. Дождь шел долго, а люди все беспокоились, как бы он не перестал так же неожиданно, как начался. Ведь все забыли, когда последний раз шел дождь.

— Дождь как раз вовремя. Покос полило, трава будет, — сказал Эрдэмтэ.

Дарима постлала кошму «а мокрую телегу. Тобшой поцеловала внучку и Марию Николаевну.

Ухинхэн натянул вожжи. Из-за уходящей тучи глянуло ясное, словно умытое, солнце. Ухинхэн хлестнул лошадь и направил ее к дороге, через которую, как нарядные ворота, была перекинута цветистая радуга…

Затагархан и Доржи взяли под руки старую, как-то вдруг ослабевшую Тобшой и повели ее в опустевшую юрту.

Доржи положил руки на плечи друга, глянул в его осунувшееся от горя лицо.

Мальчику захотелось ободрить, утешить Затагархана — ведь ему так тяжело!

— Пойдем к нам, — тихо сказал Доржи.

Затагархан согласился.

Они провели вместе весь дань.

Вечером мальчики помогали матери, доившей коров, отгоняли от коров телят, разжигали в загородке дымокур, чтобы комары не беспокоили скот. Затагархан ушел поздно.

Доржи подсел к дяде Хэшэгтэ.

— Как теперь станет жить Затагархан? Трудно ему будет… — Доржи задумался. — Дядя, — спросил он, — а где ваши родители?

— Я маленький был, когда они умерли.

— Кто же вас научил грамоте?

— Да так… чужой человек.

— Добрый, наверно, был?

Хэшэгтэ улыбнулся.

— Не добрее Мархансая.

— Как же так? — удивился Доржи. — А я думал…

— Да. Дорого обходилась мне каждая буква. Целый год у него даром овец пас. Покажет мне бывало одну букву, потом скажет: «Если хочешь узнать следующую, паси десять дней». Так год и прошел. Думаешь, легко было?

Доржи от удивления даже рот открыл.

— Почему же он так поступал?

— Хэ, почему… Не то что батрака грамоте учить, письмо соседу не хотел прочитать даром. Любил, чтобы его упрашивали, подарками одаривали. Придут без подарка — откажется, скажет, что очки потерял… Принесут подарок — Очки сразу найдутся. И приносили: людям же надо знать, что в бумаге сказано, может, Что важное. Вот какой человек был.

Доржи от кого-то уже слышал про этого человека. Кто же ему рассказывал?.. Нет, он, наверное, ошибся. Доржи занялся очагом — дрова в нем чуть Тлели. Но вот наконец дрова разгорелись. Появились красные, желтые, синеватые языки пламени… «Да ведь это Эрдэмтэ-бабай рассказывал! Ну да! Только тогда были не буквы, а краски, и нужно было не овец пасти, а за каждую краску терпеть пятнадцать щелчков».

Дядя Хэшэгтэ стал для Доржи ближе, еще дороже. «Какая счастливая дорога привела тебя к нашей юрте, дорогой и добрый дядюшка Хэшэгтэ! Живи у нас долго-долго. Будешь в нашей семье самым почетным, самым главным», — мысленно обращается к нему Доржи.

НАКАЗ ДЯДИ ХЭШЭГТЭ

На третий день после похорон Аюухан в юрту к Банзаровым вбежал Затагархан. Его глаза были заплаканы.

— Что с тобой? — участливо спросила мать Доржи.

— Мархансай бабушку обманул: сказал, что она плохо шкуры обработала, а сам другие подсунул…

Хэшэгтэ рассердился.

— Пойдем со мною к Мархансаю, Доржи.

В юрте были и пастухи и слуги. Мархансай пил чай.

— Я знаю тебя давно, Мархансай, — громко сказал Хэшэгтэ. — Ты еще в детстве был жадный. Пока, бывало, не отберешь у нас все бабки, спать спокойно не мог. Кто здесь богаче тебя и тайши? А тебе все мало! Слепую старуху обманываешь, бессердечный ты человек. А с сиротой как поступил? Священных богов не боишься! Ты обязан был позаботиться о сироте.

Мархансай молчал, только лицо его все больше наливалось кровью… Хэшэгтэ продолжал:

— Ты думаешь, что тебя все уважают и любят. Как бы не так! За что тебя уважать? Незнакомая русская женщина приютила сироту. А ты? Забыл, что и твой сын может остаться сиротой? Забыл народную мудрость: «Тело — тень, богатство — роса»? И сильный слабеет, и богатый, случается, становится нищим.

Никто еще так не разговаривал с Мархансаем. Даже сам тайша, когда Мархансай был явно виноват, не упрекал его такими словами.

Мархансай стал красный, как кусок сырого мяса. А потом вдруг закричал:

— Не тебе меня учить! Как ты смеешь, бездомный босяк!..

— Я сказал то, что вижу и думаю. Не умею, как иные, плевать в спину и хвалить в лицо.

Хэшэгтэ часто говорил Доржи, что слова, сказанные двадцати ушам, тяжелее, чем те, что сказаны только двум.

Мархансай понимал это и рассвирепел еще больше.

Как только Хэшэгтэ с Доржи ушли, Мархансай оседлал лошадь и помчался к Тыкши Данзанову. Он ворвался к нему, разъяренный, как зверь.

— Какой же ты зайсан? — закричал он с порога. — Тебе только за чужими бабами бегать! Настоящего порядка установить не можешь! Забыл, что у народа должен быть старший, так же как у шубы должен быть воротник?

Мархансай перевел дух и вновь стал кричать на оторопевшего зайсана:

— Это ты виноват, что какой-то нищий Хэшэгтэ, у которого нет даже слепой собаки и хромого ягненка, оскорбил меня, Мархансая!.. Да я у самого белого царя в почете, а он облил меня грязью, очернил при всяком сброде.

Мархансай не давал Данзанову слова сказать.

— Или ты наведешь порядок, или… я найду крепкую узду, покажу тебе середину дороги. Кончатся для тебя хорошие Дни…

Мархансай рассчитывался с Тыкши за все сразу — и за то, что тот выиграл у него кобылу, и за обидные слова, сказанные Данзановым в день скачек, и, главное, за неуважение к нему соседей.