Аюухан захотелось пить… Воды бы со льдом из колодца… Тобшой сидит на жгучем солнце недалеко от юрты, мнет шкуры, которые прислал Мархансай.
«Когда же Затагархан станет совсем взрослым, женится? Когда же отдохнут руки нашей бедной старухи? А почему в юрте нет Сэсэгхэн? А, она около бабушки, — догадывается Аюухан. — Они о чем-нибудь рассуждают. Смешно — старый да малый… А где Затагархан? Да, он ушел в лес за сосновой хвоей, чтобы я распарила распухшие ноги. До леса далеко, проходит весь день…»
— Воды, дайте воды, — попросила Аюухан.
«Они слышат, но не хотят подойти. Я надоела Тобшой». Вдруг она поняла: у нее нет голоса, ее не могли услышать. «Что со мной? Скорее бы приезжал русский доктор». Все эти дни Аюухан казалось, что она слышит стук телеги Ухинхэна.
В юрту вошла Сэсэгхэн. Она подошла к кровати и что-то объясняет матери. Аюухан силится понять и не может. «Она, наверно, жалеет меня… Или кушать захотела…»
Сэсэгхэн не хотела кушать. Просто ей в унт попал камешек. Она уже объясняла бабушке, но слепая Тобшой не поняла внучку, которая показывала ей пальцем на ножку. Тобшой даже в жаркий день надевает ребенку унты, чтобы крапива не обожгла, чтобы мухи и пчелы не укусили… Бабушка в ответ протягивала внучке коровий рог с молоком да сметану в чашке, над которой кишели мухи. Вот Сэсэгхэн и пришла жаловаться матери… А мать не встала, не помогла. Девочка горько заплакала.
Аюухан видит слезы дочери. Взять бы ребенка на руки, позабавить игрушкой. Но в глазах потемнело и слабость разлилась по всему телу. «Я даже не могу сказать последнее материнское слово ребенку… Да она и не поймет, маленькая… И слепая Тобшой не узнает мое последнее желание…» Ей хочется поцеловать Сэсэгхэн, но та где-то далеко. Может быть, поманить ее пальцем? Нет, нельзя. Лама говорит: тот, кого зовет умирающий, тоже должен умереть. А Сэсэгхэн должна жить…
«Как скоро наступает вечер… Или это дождь собирается? Почему в юрте появился жидкий серый туман? Кто вошел в юрту? Неужели Мария? Как хорошо, что ты пришла, Мария!» Она, кажется, приняла ее исцеляющее лекарство, сразу будто силы вернулись…
— Воды, дайте воды!
Как тихо идет к колодцу Тобшой! Аюухан чудится, что она встала с постели, догнала старушку, взяла тяжелое деревянное ведро. Вот она зачерпнула холодной, прозрачной воды. Почему же ведро без дна? Плохо, когда в доме нет хозяина, заботливой мужской руки… Она потянулась к ведру, поскользнулась и упала в колодец… Ой, как глубоко! Она летит и летит вниз, в темноту… Но вот где-то появляется солнечный свет… Нет, это не солнце, это светит ее дочь, маленькая Сэсэгхэн… Но почему она все удаляется и удаляется?..
Сэсэгхэн подошла к кровати матери, взяла со стола чашку и выпила холодный бульон. Потянула туесок с топленым маслом. Мать никогда раньше не разрешала трогать, отбирала, а сейчас даже не смотрит.
Возле матери горит светильник. Огонек манит Сэсэгхэн, тянется к ее пальцам. Сэсэгхэн спрятала руки за спину: огонь, как злой щенок, кусается… Сэсэгхэн взяла со столика шелковый платок, в который была прежде завернута длинная тибетская книга. Уголком платка стала дразнить огонь. Тот рассердился, уцепился за платок и побежал по нему, как золотой жучок.
Сэсэгхэн бросила платок и громко заплакала. Живые язычки заметались у ее ног, Сэсэгхэн затопала на них унтами, и огоньки исчезли. В юрте остался горьковатый, едкий дымок.
Во дворе забеспокоилась Тобшой.
— Посматривай там за девчонкой, пожара бы не наделала. Что-то горелой тряпкой пахнет, — кричит она Аюухан. Но та молчит, и старуха успокоилась.
Шкуры вымазаны гнилой печенкой. Такие шкуры любят собаки. Тобшой боится, как бы они не утащили чужие шкуры: с Мархансаем потом не рассчитаешься. Она палкой отгоняет собак, которых и нет поблизости.
— Иди-ка сюда, внучка! — зовет старушка.
Сэсэгхэн не отзывается. «Заигралась, видно», — > решила Тобшой.
Сэсэгхэн много раз видела, как в светильник добавляли масла. Она осторожно веяла туесок, оглянулась на мать и плеснула в светильник. Он сердито зашипел и погас. Огонь, наверно, спрятался куда-нибудь. Девочка стала искать. Но маленького огонька не видно ни под кроватью, ни под столом. Сэсэгхэн распахнула халат матери. Нет, там нет огонька. Но она нашла то, что разбудило в ней давным-давно забытые воспоминания. Сэсэгхэн осторожно потрогала сморщенную материнскую грудь. А мать не смотрит, не говорит: «Не надо»…
В юрту кто-то вошел.
Сэсэгхэн обернулась и увидела незнакомую белолицую женщину. Та тоже за. метила девочку и вдруг бросилась к ней, подхватила на руки…
В юрте плакали Затагархан и Тобшой. Незнакомая женщина накормила Сэсэгхэн чем-то очень вкусным, чего девочка раньше никогда не ела, и дала удивительную, невиданную игрушку…
Эта игрушка была зонтом фельдшера Марии Николаевны Орловой, жены штаб-лекаря Кяхтинской таможни.
СЭСЭГХЭН — ПО-РУССКИ РОЗА
Ухинхэн увел Марию Николаевну и Сэсэгхэн к себе. Мария Николаевна не может успокоиться: ей все видится покойница и припавшая к ее груди девочка. Ей никогда не забыть глаза этого ребенка, полные страха и тревоги, и то, как доверчиво она прижалась к ней, чужой, незнакомой женщине.
Ухинхэн угощает Марию Николаевну чаем, но она отказывается: не привыкла пить чай, забеленный сметаной, приправленный солончаковой солью и маслом, зеленый кирпичный чай. Она сидит грустная, думает о судьбе Сэсэгхэн. Кто позаботится о сироте, воспитает, подымет на ноги?
О смерти Аюухан сразу же узнали все соседи. Эрдэмтэ, Сундай и Холхой вынесли покойницу из юрты под тележный сарайчик. Около нее поставили Аюша-бурхана, зажгли свечи. Мать Доржи с соседками прибрала в юрте, вынесла проветрить одежду, постель.
Мария Николаевна и Дарима напрели воды. Дарима не умеет говорить по-русски, и они объясняются жестами. В большом медном тазу они выкупали Сэсэгхэн, досыта накормили, напоили горячим молоком, остригли ей головку. Девочка сразу же уснула. Мария Николаевна разрезала свой пестрый платок и наскоро сшила ей платье — длинное, ниже колен.
Женщины переговариваются между собой:
— Видать, добрая, как жалеет сироту!
— Умная и красивая…
Сэсэгхэн проснулась счастливой. Она всматривается в лицо Марии Николаевны, и ей начинает казаться, что это ее мать. Только мать стала совсем другой — здоровой, помолодевшей. И голос у нее теперь другой…
Утром Ухинхэн рассказал Марии Николаевне, как болела Аюухан, как ее лечили ламы и шаманы и, наконец, о том, как Мархансай отказался приютить маленькую Сэсэгхэн.
В юрту одна за другой заходят соседки. Им интересно посмотреть на русскую женщину, которая оторвала Сэсэгхэн от груди мертвой матери. Приходят и просто сказать спасибо за участие, которым их никто не баловал. Некоторые приходят, чтобы попросить русское лекарство.
Мария Николаевна вышла из юрты и села на траву. Ее окружили улусники. Многим хочется поговорить с ней, но они не знают и столько русских слов, сколько пальцев на руке. А жаль, очень много хочется рассказать этой доброй женщине.
Рядом играет Сэсэгхэн. Она довольна. Она еще не может понять всей тяжести горя, которое обрушилось на нее.
Еще накануне Марии Николаевне пришла мысль удочерить Сэсэгхэн. Сейчас она думает об этом. Вспоминает свое детство. Совсем ребенком она тоже осталась круглой сиротой, ее вырастили, воспитали чужие люди. Она не может бросить эту девочку на произвол судьбы… А как отнесется муж? Он хороший, сердечный… Но вдруг не одобрит? Мария Николаевна знает, что ему ответить: «Не ты ли сам много раз говорил о трудной жизни бурят? — скажет она. — Я понимаю, что мы с тобой не сможем изменить общее положение, судьбу народа. Но помочь сироте — наш долг». Потом она расскажет про все, что видела здесь: про бедность, беспомощность, темноту. Он поймет, поддержит ее.
Новое опасение возникает в душе Марии Николаевны: «Мы же не всегда будем жить в Кяхте: Алексея Ивановича могут перевести по службе. Тогда придется оторвать девочку от родных мест. Она забудет родной язык, может потерять брата… Вправе ли мы обречь на это ребенка?»
